Северный крест
Шрифт:
И былъ отвтъ въ ночи, и не было свтовъ, и сребрился гласъ во тьм: «Гряди къ царю царствующихъ: славный нашъ Отецъ говорить съ тобой желаетъ и проситъ немедля къ нему пожаловать». Касато вскочилъ съ ложа и едва ль не бгомъ отправился къ царю (бгъ его зачинался ужасомъ, объявшимъ и сердце его, и умъ, и тло), стукаясь о дверные косяки и выступы, ибо всё было въ темяхъ и тняхъ, спотыкаясь въ дебряхъ, во чрев Дворца-Лабиринта; рога посвященія и букраніи – пугали: везд бычій духъ, словно гд-то – въ темяхъ и тняхъ – затаился быкъ, ждущій, наблюдающій, готовый напасть на жертву въ мигъ любой. Ширился коридоръ, обступалъ, нависалъ на царедворца, страша его. Не безъ труда добрался онъ до покоевъ царскихъ, до сердца чудища-Дворца, – не грхъ и высокорожденному придворному заблудиться въ Лабиринт, въ «Святилище двойного топора» или же въ «Дом двойной скиры» – Лабриса, въ величайшемъ и обширнйшемъ изъ чертоговъ, ибо залъ былъ столь много, что чмъ если не путаницею воплощенною и Лабиринтомъ были он? – и, лишь приблизившись къ
– Касато, ближайшій изъ Нашихъ приближенныхъ, благодаримъ тебя за всти твои; благодаримъ, что не убоялся Намъ о семъ молвить (остальные изъ страха умолчали) – нын, а не во время самого возстанья, коего, быть можетъ, не миновать.
Касато просіялъ, и снова грузы, словно подвшенные къ сердцу его, съ него непостижимымъ и незримымъ образомъ низверглись долу: сіялъ онъ и излучалъ свты, не столь, впрочемъ, яркіе, дабы ихъ узрть въ ночи.
Царь продолжалъ:
– Есть причины мнить, милый Нашъ (ибо было Мн видніе давеча), что кровей многихъ мы не узримъ, хотя возстанью, какъ изглаголали Мы мигомъ ране, быти. – Будетъ лишь одна смерть: смерть нкоего дерзновеннаго, слишкомъ дерзновеннаго (во сн зрли Мы обличье его, зрли его живымъ!), слишкомъ ужъ опьянившагося – единовременно – и силою своей, и своими же видніями; но виднія – и Наше, и его – не бываютъ своими: ихъ виновники – боги. Во сн зрли Мы его покушающимся на святый Нашъ престолъ, зрли его вседерзкимъ, опившимся виномъ дикимъ, претворяющимъ человка во звря. Ясно одно: угодно богамъ забавлять и развлекать Насъ, божественное Наше достоинство, ибо онъ развлекаетъ Насъ, и тмъ для Насъ хорошъ; онъ не помхи намъ чинитъ, а щекочетъ сладко. Се подарокъ прекрасный, прекрасный, ибо развваетъ онъ скуку, извчную Нашу спутницу, издавна полонившую душу. Что жъ…скучно Намъ и впрямь быти престало. Осталося одно – не оплошать, а сіе – уже не Наши, но твои заботы: Критъ отъ вка благоухаетъ, и малая гниль – ему не помха: таковъ порядокъ міра. Азъ вдаю, чему быти, а чему нтъ: будь покоенъ.
Касато волею принудилъ себя не мнять выраженье лица, ибо ему подумалось: «Вдаетъ онъ Критъ, отецъ народа критскаго, какъ же…А вотъ я вдаю: пахнетъ Критъ дурно: Критъ – не дворецъ кносскій, а всё, всё за предлами его: отецъ чадъ критскихъ, а Крита не вдаетъ».
Царь сдлалъ недолгую паузу и, улыбаясь и соча изъ себя критскую доброту, произнесъ, медленно и елейно:
– Помнится, ты проигралъ Намъ дюжину партій въ кости: къ ряду; Насъ не могло сіе не радовать и не веселить сердце, полное заботъ о дитятахъ своихъ: ты соперникъ сильный, побждающій всхъ, опричь Насъ. Что жъ, что жъ: представляется, что именно теб Мы и поручимъ вести дло сіе по великой Нашей милости: теб, а не Кокалу, воевод верховному, какъ то подобало бы содять; но онъ побивалъ Насъ въ кости, къ несчастью своему, а у прочихъ не всегда выигрывалъ; такожде не любимъ Мы того, что скроменъ онъ и сдержанъ излишне въ своихъ проявленьяхъ любви къ Намъ: рже тебя онъ кланяется и не столь низко кладетъ Намъ поклоны. Дюжину разъ проигрывалъ ты: въ кости; такъ побди: въ подавленіи возстанья, уже заченшагося въ лон земли нашей и нын расцвтающаго на ней. Ей, гряди и не оплошай, не оплошай. А возставшихъ, жизнь которыхъ державный Нашъ мечъ исторгнетъ вскор, посвящаю Матери какъ даръ.
– О царь великій великой страны, сотни колесницъ, въ коней быстроногихъ запряженныхъ (и воевъ при нихъ), къ нашимъ услугамъ, ожидаютъ они славныхъ Твоихъ повелній, сребромъ, да златомъ одянныя, да костью слоновою.
– Сдлай Быстронаго воутріе, днемъ, да передай, что Мы по-прежнему любимъ его: больше народа своего. Да поцлуй отъ Насъ Ретиваго: онъ любимецъ Нашъ въ той же мр, – отвтствовалъ Имато не безъ жара, глядя въ ночную черноту залы, – Ахъ, кони, кони, любовники втровъ, велики вы въ своей сил, безсмертны и красны. Что люди – песокъ морской, но кони! – Существа божественныя, Намъ равныя. Да не коснется рука черни ни единаго изъ нихъ; а ежель коснется – не миновать имъ смерти черной. Потому ты, верноподданйшій изъ доблестныхъ Нашихъ слугъ, достойнйшій изъ чадъ критскихъ, используй въ цляхъ устрашенья черни (а ежель потребно будетъ – и во браняхъ) братьевъ критскихъ: ужель пхоты не хватитъ для сего? А коней славныхъ побережемъ, побережемъ: ужъ больно любы Намъ. Царь на кон, а людъ – пешъ. Царь на кон, а людъ – подъ конемъ.
Помолчавъ и снова поглаживая синяки свои, Имато продолжилъ свою рчь:
– Касато, вотъ теб слово Наше: побдишь – и пожалуемъ теб отъ щедротъ своихъ многихъ, Быстроскачущаго, лучшаго изъ коней во всей Вселенной, съ превеликимъ избыткомъ силъ, одного изъ Нашихъ любимцевъ, да въ придачу къ нему треножникъ царскій, созданный самой Матерью, цною едва ль не въ сто быковъ, пышущихъ здоровьемъ, въ расцвт силъ своихъ.
– Слушаюсь, о Всеверховный! Приказъ Твой – сердцу услада. Скрывать не стану: мысли объ обладаніи Быстроскачущимъ – самыя горячія, медовыя, огненно-струящіяся! Едва ль что дороже найдется въ
созданныхъ Матерью земляхъ. Конь сей – словно втеръ! Ибо я потерялъ три дни назадъ Иноходца: смерть претерплъ онъ отъ старости.– Это большая потеря, милый Нашъ Касато, – съ печалію вымолвилъ царь, – бда пребольшая. Быстроскачущій, созданье вечномолодое, сослужитъ теб службу велику. Но помни: его донын не оскверняла нога человка: ни единаго раза осдланъ онъ не былъ. Одаримъ тебя существомъ всечистымъ, и ты по милости Нашей первымъ его познаешь. Какъ ты вдаешь, у насъ во Критской во держав – не въ примръ землямъ прочимъ – и кони пьютъ вино (подая овесъ, смоченный виномъ); отчего и намъ не выпить? Ей, гряди вонъ: Мы устали отъ рчей и мыслей тяжкихъ, ибо рчи и мысли всегда тяжки для Насъ, ибо мысли и думы суть спутники бдности и нищеты.
– О Имато, наивеличайшій изъ бывшихъ и изъ грядущихъ царей Крита, я не могу (и ежель могъ бы – не смлъ) столь же зорко и глубоко зрть грядущее, какъ ты зришь съ непоколебимыхъ высотъ величія Твоего. Потому я, скромный Твой слуга, приму совты Твои, не смя обдумывать ихъ.
– Ей, гряди ко сну, а предъ тмъ пей и весели сердце высокое, поступай во всёмъ по велнію высокой души.
– Повинуюсь. Иду, иду, – склонившись до каменнаго пола отвтилъ Касато.
Когда Касато съ подобающими поклонами вышелъ съ возгласомъ «Служу Криту», Имато, задумавшись глубоко, произнесъ вслухъ: «Критъ – конь Мой; и Азъ сдлаю коня…».
Касато же про себя думалъ: «Дйствовать, конечно, будемъ иначе. Сперва: хлба и зрлищъ. Затмъ: крови главаря. И всё сіе дять и въ самомъ дл – подъ бдительными очами братьевъ критскихъ. Въ конц концовъ: господамъ слдуетъ заботиться о рабахъ своихъ». И началъ попвать народну псню «Въ кносской во рубах по полю я шелъ», всми извстную въ то время въ минойской держав.
Можно задаться вопросомъ: какъ могъ, будучи въ трезвомъ ум и твердой памяти, Имато назначать на толь отвтственную для ихъ отчизны должность человка несвдущаго, человка неглубокаго, человка пресмыкающагося, но въ первую очередь – человка столь безшумнаго? Какъ могъ Имато доврить Касато военное дло въ толикій часъ: человку, который любому трезвомыслящему показался бы самимъ ничто, переполненнымъ раболпія? Отвтъ простъ: такова царева воля; но насъ подобный отвтъ едва ли удовлетворитъ, и мы посему добавимъ: Имато былъ рабъ удовольствій своихъ и настроеній собственныхъ: Имато не въ примръ правившему много посл Радаманту – не вдалъ чего-либо застывшаго надъ нимъ, будь то: законъ, который долженъ исполняться любымъ, а вдалъ только удовольствія и неудовольствія: свои, лишь свои: свои настроенія и прихоти тла возводилъ онъ въ законъ. Поверхъ сказаннаго: Имато попросту доврялъ Касато: какъ себ; точне: боле, чмъ себ. Ибо съ одной стороны, Критъ не зналъ еще случаевъ типичной для Востока ненадежности правыхъ и лвыхъ рукъ государя (ибо главною мудростью любого восточнаго правителя было: никому не доврять). Съ другой стороны, Имато былъ слишкомъ лнивъ для длъ управленія (управленіе вдь не царствованіе!), что полагались имъ ниже собственнаго достоинства. Потому и доврялъ царь Касато, лучшему изъ слугъ своихъ, по его словамъ.
И были предовольны оба, и праздновали – каждый въ своей зал, каждый со своей женою и каждый со своимъ виномъ: у Имато зала превеликая, у Касато – великая; у Имато наложницы наилучшія, у Касато – просто лучшія; Имато піетъ вина престарыя, Касато – просто старыя, – словомъ, бытовали чинъ чиномъ, по законамъ неписаннымъ, скоре вчнымъ, чмъ ддовскимъ, и честь свою знали. Что Имато, что Касато преходили: въ радованіе и веселіе; а посл и сами претворились: и въ радованіе, и въ веселіе; и улыбка не сходила съ устъ ихъ, и лишь утомившись отъ нея, смогли они заснуть: каждый въ своей зал, но въ одно время. И были таковы. – Такъ проходятъ высочайшіе дни: будни высочайшихъ людей.
Не чудище ли Кноссъ, не сердце ли тьмы; не Лабиринтъ ли Дворецъ и не минотавръ ли Имато?
Глава 5. Акай, или начало страды
Гецъ. <…> Признай, господь на моей сторон.
Насти. На твоей? Нтъ. Ты не человкъ, избранный богомъ. Ты въ лучшемъ случа трутень Господень.
Гецъ. Откуда теб знать?
Насти. Люди, избранные Господомъ, разрушаютъ или строятъ, ты лишь сохраняешь всё какъ было.
Гецъ. Сохраняю?
Насти. Ты сешь безпорядокъ, а безпорядокъ – лучшій слуга установленнаго порядка.
Тмъ временемъ ряды возставшихъ множились – и много быстре, чмъ разумла власть: Акай – и рчами, и длами – мудро собиралъ вокругъ себя всхъ угнетенныхъ, всхъ гольцовъ, всхъ отверженныхъ, зажигая мужествомъ ихъ сердца. Средь возставшихъ были также и нмые: несчастнйшимъ рзали языки по манію своихъ владтелей бывшихъ, содлавшихъ это для увеселенія жестокихъ своихъ сердецъ. Посл захвата одного изъ окраинныхъ дворцовъ, говоря иначе: посл первой побды, – когда число ихъ стало внушительнымъ, Акай собралъ совтъ, воздавшій ему знаки почтенія, и началъ рчь на уступахъ горъ: