Северный крест
Шрифт:
Испросили вина. Пили. Молчали. Пьянли. Если старцу и боле молодому становилось всё лучше, то Акай преходилъ въ тучу; всё боле и боле грознымъ и недовольно-ярымъ было лицо его. Напротивъ нкіе два молодца затянули псню, поя невпопадъ, но псня та растворялась во всеобставшей неудобь-произносимой брани. Черезъ мгновеніе Акай всталъ на столъ и изрекъ страстно – съ вдохновеніемъ и краснорчіемъ небывалымъ:
– Сдлайся овцой – а волки готовы! Эй бдняки, эй нищіе, эй спящіе! Возстаните! Что спите? Вамъ не опротивло жить, какъ живете? Не лучше ль сгибнуть въ сч за дло правое, – тутъ онъ обвелъ взглядомъ всь кабакъ съ презрньемъ
Многіе опившіеся встрепенулись, иные проснулись.
– Да, большая правда въ словахъ твоихъ, житья не стало, юдольные дни, плачевное всюду, но что о томъ тужить, чего нельзя воротить, – говорили т, что помоложе и продолжали пить.
– Да чушь несетъ, чушь! Что удумалъ – сказать страшно! Умомъ блудитъ, дурнословъ! Бодливой коров богиня рогъ не даетъ! Ибо жрицы…он богинямъ служатъ, ты, что противу богинь ршилъ противустать? Ты, братъ, говорю, на чужой каравай ротъ не развай! – ухмыльнулся сидвшій въ углу старикъ и, вопросительно поглядвъ на него коровьимъ глазомъ, добавилъ: – А тебя-то какъ звать?
– Что, думно теб – судъ правишь, пришлый? Не къ лицу пришлому о святыхъ нашихъ порядкахъ судить да рядить, – вторили ему т, что постарше. – Къ тому жъ, думать вдь не велли, неугодно оно. Пусть, говоритъ, люди вящіе думаютъ – то ихъ забота. А для насъ умъ-то – во смиреніи, а не въ думахъ. Ищи кротости, чтобъ не дойти до пропасти; возносяся – смиришься, а смиряясь – вознесешься. Не вороши, говоритъ, бды, коли бда спитъ, бда бду родитъ – третья сама бжитъ. А нынь бда бдой бду затыкаетъ. Мірская волна – морская волна, сегодня такъ, а завтра эдакъ, всё само собою перемнится.
– А я думаю – неправый то судъ, – сказалъ старикъ въ углу. – Затялъ худо – не быть добру – быть горю! Лучше, говорю, тихими проживемъ, мятежъ бо дло злое. Ты, пришлый и Матерью да богинями забытый, на нашъ Лабрисъ больно-то не жабрись: Лабрисъ-то, онъ и по голов бухнуть могетъ и стью обернуться, въ кою попалъ да и не выпутаешься! Говори, говорю, да не заговаривайся. Наше дло маленько да аленько, о большомъ и думать неча. Голыми родились, голыми и помремъ. Дй добро и жди добра.
– Какъ вы не разумете, – продолжалъ какъ ни въ чёмъ ни бывало многострастную рчь Акай, – чмъ хуже намъ, тмъ лучше имъ. Коли бражничать сверхъ всякой мры не перестанете, клянусь всми богами, переломаю хилыя, пропитыя ваши кости и превращу васъ въ муку.
А повернувшись къ старикамъ въ углу Акай усмхнувшись сказалъ: «Теб, какъ свинь, вкъ на небо не глядть. Не дуйся, коровка, не быть теб бычкомъ. Да и не къ лицу старой кобыл хвостомъ вертть!». Раздался одобрительный смхъ, исходившій отъ молодыхъ. Глядя на нихъ Акай добавилъ: «Народъ корову за рога держитъ, а сторонніе люди молоко доятъ. Но кобыла заржетъ на критской земл, жеребецъ откликнется на Ид-гор. Смекаете?».
Нищій, сидвшій у очага, видимо, не слушая и не видя, пилъ, какъ пилъ ране. Въ одно мгновеніе Акай очутился возл него и пронзилъ его короткимъ (но не кроткимъ) своимъ мечомъ. Воцарилась тишина. Иные изъ пьяныхъ словно протрезвли. Одинъ изъ нихъ сказалъ: «Проснемся же», – и заснулъ. Акай пронзилъ и его. Собравшіеся потеряли даръ рчи – и безъ
того потерянный: пьянствомъ.– Собаки любятъ хозяевъ, держащихъ ихъ на цпи и впроголодь, и лаютъ на своихъ освободителей. Жизнь есть лишь у одного человка на Крит: у Имато-царя; остальные – въ погребахъ да темницахъ прозябаютъ угнетенными да подъяремными. Но, братцы, я вотъ что скажу: бей быка, что не даетъ молока! А дворцы рухнутъ тогда. Безъ костей рыбки не бываетъ и нтъ пчелки безъ жальца. Да и прежде смерти не умрешь, а кто нынь малъ – завтра великъ, а кто нынь великъ – завтра малъ. Удача нахрапъ любитъ, и народится еще лоза плодовитая. До поры ихъ терпимъ, лишь до поры!
– До поры? – крикнуло нсколько.
– До поры недолгой… – сказалъ Акай.
– Эхъ, кабы жрицъ тряхнуть. Время, говоритъ, приспло! – возгорался одинъ юнецъ.
– Рука ихъ коротка да глаза далеко глядятъ. Да, братъ: кабы Критъ всь отъ запада до востока, съ морей до Иды горы – колыхнуть однимъ махомъ! – говорилъ тотъ, что былъ старше.
– Лихія времена нонче, братъ, – не то времена ддовскія, – говорилъ тотъ, что еще старше.
Кто-то, переполненный винной смлостью, молвилъ:
– Жрицы, он въ хол жительствуютъ, а мы въ худ; он лишь о себ радютъ, о благ собственномъ. Зло завладло землями добрыхъ! Да, жрицы, он – суки, жующія живую плоть нашу; претятъ он намъ быти, якъ ран. Искони оно было инако. А двухъ смертей не бываетъ, а одной не миновать. Лей, говорю, масла въ огонь!
А сидвшій близъ него товарищъ вторилъ ему:
– Піявки, питающіяся кровями нашими. Будетъ съ нихъ!
– Кошки, укравшія изо рта кусокъ послдній, лютая смерть ждетъ ихъ! – добавилъ первый.
– Житіе-бытіе наше – что ршето дырявое. Суки спесивыя да разжирвшія! Питаются кровями и піютъ слезы наши. Въ землю бъ легъ да укрылся, только бъ сего не видать!
– Намъ, намъ принадлежатъ посвы, не пашутъ он и не потютъ, а лишь жрутъ, жрутъ и тучнютъ на народномъ пот да крови; такое у нихъ житье, что имъ и умирать не надо – живутъ он, не наживутся – живутъ припваючи.
– Долой, говоритъ, ихъ! Ископытимъ ихъ!
– Жрицы – он – препона жизни, вольной и святой, какъ ран. Отложимся жъ отъ нихъ и будь что будетъ!
– Тяготы жреческія скинемъ съ раменъ! Довольно насъ жмали! Истомилися мы, гладъ ежедень долитъ! Бей волчицъ!
– Довольно жалиться – долой жрицъ! Гноятъ жизни наши попусту, соки пьютъ послдніе! Ихъ свергнуть – есть потреба въ томъ. Поршимъ ихъ! Чмъ чортъ не шутитъ!
– Смерть имъ! На осиновый ихъ колъ!
– Повсить ихъ всхъ до единой – иль разрубить!
– Зальемъ земли критскія: кровью сукъ!
– Воздадимъ, говорю, имъ должное!
– Идемъ, браты, на людей вящихъ! По-иному запоютъ жрицы-то!
– Бей, говорю, утснителей!
– Заревыя слова, братъ!
Однако признаемъ: несмотря на многострастныя рчи, облакъ унынія и безсилья словно виталъ надъ головами. Но былъ онъ виденъ только Акаю.
Вдругъ иные изъ толпы увидали приближавшихся одянныхъ въ латы, немногихъ числомъ. Издали подошедшіе, мря въ аэр, крикнули властно:
– Именемъ царя Имато спрашиваемъ: кто дозволилъ собраніе, неугодное богамъ? Кто ищетъ Смерти?
Толпа молчала. Иные, стремясь быть незамченными, спшно убгали. Иные, напротивъ, сжимали кулаки или брали въ руки окрестные камни. Акай, оцнивъ положеніе, велегласно воскликнулъ: