Северный крест
Шрифт:
– Господинъ, – опустивъ очи долу, молвила Ира.
– Оно ясно, что господинъ, а не слуга, хотя и господа Отцу великому слуги суть. Такъ кто? Кто?
– Касато самъ, – отвтствовала два и разрыдалась.
Утишая её и прижавъ къ себ, матушка приговаривала:
– Ты потише-то произноси всеблагое его имя, дурена: людъ ходитъ тута, не одн, чай. Охъ, куды двка-то мтитъ: въ небо. Милая, всё жъ знать свое мсто, богинями да богами намъ дарованное, надобно. Знать и не забываться. Ты, однакожъ, успокой сердце свое. Ужели и въ наложницы не взялъ онъ? Двы – дщери Матери, земныя богини, намъ коли быть въ услуженіи, то у самыхъ вящихъ.
– А я суженою его хочу быти. Сердцу не прикажешь, полонилъ меня Самъ безъ остатку, а онъ…
И посл сего разрыдалася пуще прежняго.
– О Мати! –
– Я не простая, не простая я: золотая. Потому хочу въ палатахъ каменныхъ сидти, чертоги мраморные видти вседневно.
– Царевна ты, что ль? Уязвлена она, ишь ты, аки благородная. Смотри у меня. Вся бда отъ того, что въ двкахъ ты засидлася, глава вся – въ мечтахъ, аки въ омут, – не по-критски поспшно изливала рчи старшая. – Такъ, пора теб дурь изъ башки-то повыбить. Иди работать, золотая. Работа бо – средство лучшее противу страстей пагубныхъ, противу бурленья крови, младой, юной, противу вздоховъ души, слезъ, горестей, сердца излишне трепетнаго. Мало ль теб любви своего любовника?
– Сердце горячее имю, хотя обликомъ хладна, – говорило дитя земли.
– И о Маломъ лучше не забывай; ей, вспомяни, како любитъ тебя, эхъ, како любитъ-то! Еще Мудроватый, изобртатель, мужъ ученый, души въ теб не чаетъ.
– Что вы всё о Маломъ да о Маломъ! Его и отродясь, и понынь Малымъ кличутъ: всё не выросъ. Не любъ онъ мн, а Мудроватый – чудакъ, кому до него какое дло? У него, быть можетъ, и сердце золотое-презолотое, но и до сего никому на Крит дла нтъ: сердце – не подвска златая. А Касату никто изъ сердца не вытснитъ! – сокрушалась два юная.
– А что? Первый молодецъ, хоть и росточкомъ и не вышелъ: кто жъ еще писцомъ служитъ во Дворц изъ нашего сословья? Ой молодецъ Малой, ой молодецъ. Говорю теб снова: души въ теб не чаетъ. Да и что одной-то по міру шляться – и краса меркнетъ двичья и заправлять некмъ; въ твои, душенька, руц муженекъ пойдетъ, аки бычокъ на закланье. Прибылей-то сколько – не счесть: всё, всё жъ дять будетъ, всю работу и грязную, и чистую.
– Вдать вдаю, что не чаетъ. И вдаю, что пойдетъ, аки бычокъ на закланье. И не пойдетъ, а побжитъ. Но къ чему? Къ чему? Теперь мн жизнь вся опостылла.
– Да я вдь тожъ много годинъ тому назадъ была красавица писаная. Такъ что жъ: взяла себ мужа – и рада. Мужи вдь – безхребетны, нжны, травоядны. Не то мы, двы да жены: съ норовомъ, священно-жестоки, хищны. Добродтель ихъ – послушаніе, смиреніе, сокрушеніе сердечное, рождающія умиленіе; наша добродтель – умніе повелвать, властвовать, первенствовать.
– Вдаю, что скромность и покорность – главная ихъ добродтель. Но…
– У насъ работа одна – быть краше всхъ, корить, хулить, бранить мужей: во имя Матери!
– Да, то ихъ доль! – словно приходя въ себя и оживляясь, сказала Ира и топнула ножкой.
– Недоль!
– Пусть такъ.
– Хоть и грошь имъ цна, возьми себ ты мужа.
– Но ты не разумешь: люблю я его, Касату, – и снова разрыдалась Ира, какъ прежде.
– Дловъ-то: иди въ наложницы.
– А я чистой быти хочу. Подъ внецъ хочу. Ншто достойна я со своею красою, коей и на всёмъ свт не сыщешь, ублажать господина своего наравн съ двами прочими? Не такая я.
– Ты ужъ извини, дорогая: чистыя въ домахъ обитаютъ, а не во дворц – наложницами. Ты здсь царица, а тамъ – рабыня. Ишь, что выдумала!
– Да ужъ лучше тамъ быти хоть кмъ, а не здсь: царицею селенія; только вотъ не наложницею, нтъ. Ахъ, какъ лпо-то тамъ, ахъ, какъ лпо: всё въ камняхъ, всюду злато, тишь, треножники…Влечетъ меня туда душенька моя, великолпіе несказанно манитъ – такъ и снится, и грезится день и ночь. А здсь, здсь – всё невыносимо. Бдность вперемшку съ нищетою. Не для того богини меня толикою красою надлили, не для того.
– Эка двка! Какъ будто одна ты Касату любишь: это жъ каждая двица о нёмъ мечтаетъ, а вотъ возьметъ себ мужа прислуживать,
такъ сразу и забываетъ Касату. Смекаешь? Ты пойми: будь ты еще трижды краше, толку отъ того не будетъ: обычаи не перепрыгнешь: обычаи хранить должно: святы они. Я теб всё сказала, ты иди, иди.И пошла Ира рыдаючи къ знахарк, дабы приворожить милаго ей Касато, жительствующаго въ много боле, нежели милъ онъ самъ, миломъ ей Дворц. Шла и сказывала: «Зелья выпью, мазью намажуся – охъ, приворожу я тебя, милый, ой, покорю сердечко твое алое! Чаю: снидетъ боль изъ сердца двичьяго!»
Долго шла, изрдка подбирая цвты, дабы погадать на нихъ: любитъ – не любитъ; чаще всего выходило «не любитъ»; и бросила она цвты и присла горючи: плакалась Ира – да такъ, что словно Міровой Скорби наконецъ-то опротивло гулять по блу-свту въ поискахъ пристанища, и пристанищемъ выбрала она не кого-нибудь, а первую критскую дву, заселившись безъ спроса въ сердце ея. Услышала Ира, что къ ней бжитъ нкто; неторопливо бросила взглядъ и увидала мчащагося къ ней Малого; то былъ нкій невзрачный, сутулый, съ вчно-щурящимися бгающими глазками, но вмст съ тмъ вчно-сонный, самаго обычнаго роста, моложавый юнецъ, изъ котораго словно сочилась несолидность и болзненность своего рода, съ дурною кожею и предлинною шеей (словно была она таковой, чтобы обладатель ея могъ сувать свой носъ куда не должно) – словомъ, походилъ онъ на большинство критскихъ юнцовъ, кроткихъ и радостно-печально-грустныхъ, что словно самою природою было направлено къ умноженью презрнья къ нимъ – со стороны природы, природнаго, ежели подъ этимъ понимать не зврей, но, скажемъ, двъ всхъ возрастовъ и половъ и прочихъ дольнихъ созданій. Однако обладалъ онъ одной небезынтересной чертою помимо не по-критски задумчиваго, отршеннаго выраженья лица: порою, возвращаясь съ дворцовой службы, видлась ему едва ль не въ каждомъ дерев, куст, травинк: критская вязь; іероглифы мерещились и во снахъ (тогда казалися они ему иной разъ зловщими, иной разъ – попросту злорчивыми, но иногда – посл сладострастныхъ ночныхъ мечтаній – злокозненными, злочестивыми, злотворными и зломудрыми; но въ миги сладострастныхъ его грезъ казалися они ему: доброгрудыми, добровыйными, добробедрыми, аки иныя критскія двы), и тогда онъ водилъ десницею по воздуху, словно тщась нчто записать. Порою просыпаясь ране положеннаго еще впотьмахъ чертилъ – не то сосредоточенно, не то самозабвенно – палочкой-стилусомъ нкія письмена на полувлажной глин, и остается лишь догадываться, каковъ былъ смыслъ таинственныхъ сихъ начертаній. – Очень ревностно служилъ польз отчизны, но служа ревностно, всё жъ не жилъ въ своей должности, ибо любилъ не её, а Иру. Съ презрніемъ Ира отвела отъ него взоры свои и очи содлала льдяно-равнодушными и устремленными къ небу. Малой первымъ началъ бесду:
– Ира-красавица грядетъ-то по полю, блдна, якъ Луна, да бла, якъ снга и льды Иды-горы. Здравствуй, милая, – добавилъ онъ, привчая милую, сладостно-сладострастно смущаяся и потупляя очи, какъ то было положено по критскимъ обычаямъ въ подобномъ случа, но скоре по робости своей. – Вотъ теб, теб внокъ я свилъ изъ цвтовъ окрестныхъ. Да ты и сама – цвтокъ, нжнйшій изъ прорастающихъ въ садахъ земныхъ; горный ручей: въ пустын.
– Вижу, что изъ окрестныхъ, – фыркнула Ира не безъ презрнія, изображеннаго на ея лиц, и скучая добавила: – Что мн внокъ твой? Къ чему?
– Что, плохъ, о услада очамъ? – взволнованно вопросилъ Малой, ставшій словно самимъ олицетвореніемъ удивленія
– Внокъ-то хорошъ, – отвтствовала два, разглядывая цвты, изъ которыхъ былъ онъ сдланъ.
– Дозволь… – пролепеталъ Малой, глядя на нее съ трепетомъ и сердечнымъ волненіемъ.
– Ничего не дозволю. Гляди ты долу! Всё ты ходишь за мною по пятамъ. Говорила и говорю: сама Судьбина горькая воспретила быть любви межъ нами. Вкъ тебя не видать!
– Я счастливъ быть при теб. И хоть плачу – я счастливъ, счастливъ! А, можетъ, потому и счастливъ, что плачу порою. Въ томъ завты Матери, что мужамъ подобаетъ плакать и страждать чаще, много чаще, чмъ двамъ, что и безъ того чисты: какъ ручей горный, какъ Ида-гора; ибо мужамъ должно еще очищать сердце свое, дабы приблизиться существомъ, сердцемъ, хотя бы и на шажокъ какой: къ вершин именемъ Два, – и смть созерцать Её.