Северный крест

– Ты послухай, какъ сотворила её. Я пару дней тому назадъ раба отправила во поля во далекія – съ порученьемъ. Долго-долго траву-мураву осматривалъ онъ, ища что надобно: скудно небо дождьми нынче. Крины собралъ онъ рдкіе-прередкіе, блые да синіе – мелкіе, видомъ пречистые, цвтутъ недолго, но благоуханье источаютъ великое; да одинъ цвточекъ червленый; звать его берегунъ-трава, растетъ въ эту пору подъ деревцемъ однимъ лишь (его еще упомнить надобно); цвтъ – аки зорька румяная; ростомъ малъ, да пахнетъ какъ – словами не опишешь. Безъ берегунъ-травы мазь въ диво не претворится; а остальные крины ненадобны и даже вредны для сего. Повезло теб, что цвлъ онъ въ сіи дни. Собрала я траву-мураву воедино; въ рукахъ вертла – ажъ горяча стала; посл рзала; потомъ сушила; истолкла въ порошокъ и съ масломъ оливковымъ смшала; перо птицы черной добавила, въ пыль загодя обращенную. А въ окончаніе горсть землицы святой къ сему прибавила, смшавши всё воедино: землицы, по коей Самъ царь нашъ батюшка Имато ходить изволилъ съ годъ назадъ. А когда мазь варилась, творила я заклинанія. Такъ и мазь цлебна родилася: незримая, но многомощная въ своей сил, потому – врь мн! – угаснетъ его нежеланье.

– Мати, экъ ты постаралася заради мя!

– Благодари, ежли вспоможетъ въ дл любовномъ, ежли боль изъ сердца изгонитъ.

– Кабы вышло-то! – Люблю Касату пуще жизни своей, пуще Солнышка святого.

– Коли любиши – мажь перси свои.

Ира, раздвшись, покрывала густымъ слоемъ нсколько блдныя свои перси; мазь хотя и источала густое, терпкое благоуханіе, цвточное, дурманящее, жгла плоть, но жгла её для плоти ея, а знахарка тмъ временемъ приговаривала: «Цвты, вы – начало всего, цль и смыслъ земли, лучистые, легкіе, благоуханные. Цвты, вы – начало всего, цль и смыслъ земли, блые, чистые, нжные. Цвты, вы – начало всего, цль и смыслъ земли, живые, пышные, свжіе». Также она произносила и неудобь-произносимыя заклятья.

– Всего надобно три раза помазать; какъ подсохнетъ – смой, а смывши – еще два разка обмажься – по обычаю по старинному, – напутствовала знахарка.

– Благодарствую, Мати.

– Но ты не серчай, ежли не поможетъ: ибо ворожишь сердце Самого – а не обычнаго мужа.

– Миръ дому сему.

И обернулася, выходя изъ дому, направо, отвсивъ два глубокихъ поклона (два критскихъ книксена sui generis), какъ то и подобало по древнимъ критскимъ обычаямъ – въ случа глубокой благодарности и оказанія чести, если не высшей, то всё жъ немалой и сверхъ мры положенной для знахарки: ибо рчь шла о толикомъ дл – о приворот на любовь не простого смертнаго, даже не мужа знатнаго, но Самого, высшаго слуги Отца всего, какъ порою называли критяне своего правителя.

Вковчный Критъ полонъ былъ жизни: отживая долгій свой вкъ. И былъ онъ искреннимъ въ своей страсти къ жизни (со всми ея радостями и бдами), сдой, словно самое Время. Но чрезъ сковавшую его суету проглядывало уже огромнымъ блымъ глазомъ безвременье, что подпирало собою Критъ.

* * *

Таковъ былъ незамысловатый народный срзъ бытія тогдашняго Крита. Не измняли ему ни жизненность (и женственность) со всею ея то бурною, то сладостно-сладострастно-умиротворенною многоликостью, ни незатйливость и простота, доходящая порою то до варварски-примитивныхъ низинъ, діонисійскихъ по преимуществу, но безъ самого преимущества, то до пошлости (для человка поздней культуры), то до заурядности, но не теряющая отъ того въ цн (для большихъ любителей жизни); цльность, монолитность, спаянность минойскаго Крита являли себя; но то была не русскія цльность, монолитность, спаянность, чреватыя часто, слишкомъ часто угловатостью, неловкостью, презрніемъ къ манерамъ, жесту, приличіямъ (словомъ: ко всему вншнему), но, скоре, испанскія: черно-красныя, гордыя, вспненныя, какъ выя быка, борющагося съ тореро, огненно-чувственныя, багрянопылающія, но плоскія, лишенныя глубины и иныхъ измреній, о коихъ, однако, вдали на Руси. Съ Русью, однако, сближали: игра, борьба и порою соединенье противуположностей – черта, свойственная только минойской и русской культурамъ: такъ, критяне при любви къ Природ всегда её неосознанно боялись; добро соединялось со зломъ, душевность – съ ксенофобіей, а благостность и миролюбіе – съ жестокостью и агрессивностью. Цльность, далекая, впрочемъ, отъ синтеза, на коемъ и шва не найдешь, и отъ безоблачной гармоніи (вопреки всмъ усиліямъ критянъ выставить дло инако), однако, по-своему достигались на Крит замалчиваніемъ и табуированіемъ мрачной, діонисической, ночной, трагической стороны бытія не только въ критскомъ искусств, прельщающемъ и очаровывающемъ, – съ безпримрнымъ его динамизмомъ (великое « » читалось съ фресокъ и не только съ фресокъ), безуміемъ цвтовъ, шкваломъ и бурею красокъ, съ его женственностью, мажорною тональностью, вчной веселостью, беззаботностью, эйфоріей, носящей часто, слишкомъ часто экстатическій характеръ, съ мрною его волнообразностью, волнообразно-спиралевидной лавиною движенья, любовью къ динамик и страхомъ предъ статикою, – но и въ критскомъ бытіи. – Словомъ, на Крит подражаніемъ Природ, природностью и ея прославленіемъ зачиналась цльность и преодолвалась раздвоенность, но лишь съ одной стороны и лишь отчасти; въ то время какъ на Руси отношеніе къ Природ было дисгармонически-двоякимъ, гд противуположности не примирялись, не сливались воедино, но являли себя несліянно и враждебно, конфликтуя: коса находила на камень; Природа мыслилась и какъ богъ, и какъ дьяволъ, единовременно и какъ добро, и какъ зло: не въ этомъ ли корень русскихъ глубинъ? Такъ, напримръ, личности, подобныя Ивану Грозному, столь разрывающіеся въ своей – искренней – двоякости, на Крит были попросту невозможны – ни среди правителей, ни среди всхъ прочихъ сословій. Тому причиною была раздвоенность не только исторической судьбы Руси и сердца ея, не только попытка искоренить – христіанствомъ – язычество, но уже и раздвоенность самого историческаго христіанства, въ коемъ – дисгармонически – уживались космическое и акосмическое, старые мхи и мхи новые, ветхозавтное и новозавтное, законническое и вселенское.

Критская же цльность немалою цною достигалась, ибо не только и не столько требовала она великаго напряженія всхъ силъ: рождалась она одною перевернутостью души, одною вивисекціей и духовною кастраціей мужского бытія, активнаго и творческаго начала, однимъ раствореніемъ Личности (Я) въ коллектив (Мы). Цльность та была на дл хожденіемъ по канату: надъ бездною; или же: смертельно-опаснымъ полетомъ надъ быкомъ: таврокатапсіей, – словомъ, равновсіемъ прехрупкимъ.

Высот критскаго искусства и критскаго бытія въ его цломъ, однако, способствовали: мирный характеръ Крита, удаленность его не только отъ земель бурныхъ и мятежащихся, но и отъ культуръ прочихъ, ширь, богатство и размахъ самого острова, наконецъ, нравы самой критской знати. Здсь всё было ажурно, изящно вплоть до изнженности, блаженно-легко-паряще, преходяще, волнообразно: ничего отъ восточной тяжеловсной монолитности и монументальности, неподвижно-застывшей и давящей. Критское искусство, искусство не греческое и не антигреческое, но догреческое и благодаря тому внегреческое, если и азіатское, то азіатское на свой ладъ, протоевропейское, праэлиннское, материнское par excellence, поздне влившееся, однако, въ греческое и ставшее материнской частью его, есть пареніе въ мір милостью міра, искусство русское – пареніе надъ міромъ милостью надмирнаго: критское обожествляетъ преходящее, дольнее, въ преходящемъ видящее непреходящее, русское же обожествляетъ непреходящее, горнее.

И всё жъ первооснова, ядро минойскаго бытія, которое красною нитью пройдетъ черезъ всь европейскій духъ вплоть до вка сего, – преклоненіе предъ женщиною, явленное: сперва матріархатомъ – въ минойскомъ Крит, равноправіемъ – въ классической Греціи, культомъ прекрасной дамы – въ Средніе вка, феминизмомъ, доходящимъ до матріархата, – нын: матріархата, коимъ всё зачиналось и, заченшись, началось. И коимъ всё оканчивается.

* * *

Довольная, предвкушающая успхъ, заглушившій бы ноющую ея ненасытимость, извчную ея спутницу, которой всего всегда мало и всегда хочется большаго (да такъ – что о счастіи говорить не приходится), рожденную дерзосердіемъ, которое, въ свою очередь, рождено плотяностью, ибо плотяность всегда рождаетъ дерзосердіе, дерзновеніе недолжное, или же – смиряетъ, ввергая во прахъ душу, и самая душа тогда – прахъ; а причастность духу, напротивъ, рождаетъ дерзновеніе, – Ира отправилась къ морю; сливалась она воедино: съ природою, – пія изъ переполненной чаши ея; хмелла – словно только появившаяся на свтъ Ева, впервые созерцающая райскія кущи; роскошь красокъ туманила взоръ Иры; безмолвіе природы оглушало подобно молоту; оввали её втры морскіе, нжные и юные – словно въ первый день творенія, – разввая ея волосы, золотящіеся Солнцемъ, южнымъ и ненасытимымъ, и одаривая свжестью и прохладою, желанной и алкаемой; ощущала себя: если и не Великою Матерью, то всё жъ ея родственницею. Долго и надменно-гордо взирала Ира на уходившее за окоемъ безбрежное немолчношумящее море, лазурное, тихое, мрное: дыша весною. Природа пребывала въ радованіи и ликованіи, славя создавшаго: всякой отъ мала до велика распростертой по бытію тварью. Что за день! Не день, а праздникъ!

Вдругъ Ира замерла, и глаза ея расширились. Долго вглядывалась вдаль два. Виднлось: разсченье глади морской. Се – чудо: быкъ, блистающій златомъ, паче Солнца ярчайшій, бшеный въ сил своей; съ рогами, подобными опрокинутому на спину мсяцу; съ очами, кровью налитыми. А на нёмъ – нкая два, крпко державшаяся за мсяцъ-рога. Движились они съ обтеченьемъ несказаннымъ: словно дельфинъ разскалъ быкъ морскую твердь, её ржа на дв неравныя части. Щурилась Ира, созерцая дотол невиданное. Играли дельфины на мор, віясь близъ быка и двы. Два та, что была близъ быка, уже сознавала, и сомнній въ ней не было: то не простой быкъ, но богъ-въ-вид-быка; страхъ уступалъ мсто почтенію и томленію сладкому: всё мене жалла о похищеніи, всё боле забывала о родныхъ земляхъ, о лугахъ разнотравныхъ, о подругахъ, о томъ, какъ рзвилися он на брегу, собирая цвты и кружась хороводомъ; съ успокоеніемъ прижалась она къ многомощной его вы; онъ повернулъ къ ней свою голову; въ очахъ его не было ни безумья, ни ярости нын – была его то уловка; странно, но вовсе не страшно было видть мудрость въ глазахъ быка; сладость наполняла сердце ея. Приближалася къ брегу чета; твари морскія поотстали, не въ силахъ стязаться съ мощью божественнаго быка. «Какъ нарицаютъ прелестный сей островъ, иль то не островъ? Но ежели не островъ, то брегъ сей не египетскій брегъ: онъ иной – пологій, безгорный, съ камышами и тутъ, и тамъ!» – думалось дв. Два вспоминала недавній свой сонъ; если ране казался онъ вщимъ, то нынче сталъ таковымъ: во сн нкогда Азія, родина ея, земли родныя, явленныя въ вид жены, стязалася съ иною, что собою являла земли къ западу; об боролись за нее, за дву-Европу, пока не одолла та, безымянная, вторая; мрачнымъ казался, бдственнымъ, тотъ сонъ; нын казался онъ благовстіемъ, судьбою златоносною, лазурью…На лазурь небесъ, сливавшуюся съ лазурью морскою, глядла два; благостнымъ было лицо ея, и радовалось сердце ея: вдыхала два весну.

Пристала къ брегу и выбралась на сушу чета. Два оглядлась, на мигъ отвернувшись отъ звря, словно опасаясь его брызгъ: зврь отряхивался отъ влаги морской. Былъ быкъ – и нтъ быка. Юноша, сердцамъ всхъ двъ милый, простиралъ руц къ Солнцу, широкоплечій, безбрадый, благоуханіе неземное источающій. Два словно сама – но потерявъ себя – подошла къ нему, бросилась въ могучія его объятья, зыблема страстью, необорной, всесильной. Юношей теперь явилъ себя быкъ, какъ подобало то случаю. Вскор возлегли подъ тни платана, сопрягшись. Быкъ златорогій, губитель непорочности девьей, ненасытный во страсти, претворялъ её: изъ двы въ жену. Кровь обягряла окрестный песокъ. Истаивала двственность двы: въ огняхъ лучезарныхъ: въ лабиринтахъ страстей. Подъ тнью платана сочетались любовью неспшно, пылая оба любовью… И зачинали тройню, плодъ любви бога и смертной, впослдствіи столь богатую славой, что никто, чья нога ни ступала по Криту, не могъ и не можетъ соперничать въ ея обиліи съ тройней, тогда зачинавшейся.

Ира глядла съ завистью, неотрывно взирая на платанову тнь, пронзаемую свтомъ юнаго мужа-быка; два ея пальца – внимая покою, тиши, внимая зову сердечному – сложилися воедино и потянулися къ лону невольно… Губы ея не то причмокивали, не то двигались, словно она нчто жевала; на лиц ея былъ восторгъ, но всё же зависть, ничмъ не прикрытая зависть просачивалась обликомъ ея. Глаза ея порою закатывались. – Таково было экстатическое ея самоуслажденіе. Наврное, спроси ее объ ея имени – и его бы не вспомнила въ толикій часъ. – Скакала похоть ея молодцомъ, приговаривая, маня и похваляясь да подмигивая.

Богъ, жадный до власти и до плоти женской, могущій себя претворить не только въ быка, но и въ дождь золотой, и въ громы и молніи, и въ лебедя, и въ змія – дабы добиться алкаемаго, – ввечеру разставался съ нею. Ей подарилъ онъ пса Лайлапа, отъ котораго никто и ничто не можетъ скрыться, убжать, избгнувъ страшной его пасти, меднорожденнаго (имъ одаритъ она прелюбимаго сына), а Криту – премогучаго Талоса, великана изъ бронзы, защитника и стража Крита, трижды въ день – день ото дня – облетавшаго всь островъ и, случись ему увидать враговъ, забрасывавшаго ихъ каменьями. Долго еще будетъ гигантъ сторожить островъ, пока не погибнетъ – вками поздне – не отъ козней Медеи-волшебницы (какъ то разумло преданіе), но отъ рукъ Дедала, нкоего критскаго Гефеста, по порученію Криторожденнаго и создавшаго Талоса, Дедала, единственно вдавшаго тайну его, Ахиллесову его пяту: за бунтъ противу создателя былъ наказанъ гигантъ, словно іудейскій Голмъ; сіе отразилося въ искаженномъ преданіи, согласно которому нкій какъ будто иной Талосъ – уже не бронзовый гигантъ, твореніе Дедала, но его-де племянникъ, создатель пилы («пила» уже была въ природ и до него: въ зминой челюсти), гончарнаго круга и циркуля – былъ сброшенъ Дедаломъ не то съ вершины Акрополя, не то съ крыши дома простого и неминуемо погибъ бы, если бъ не былъ въ самый послдній мигъ спасенъ Аиною, превратившей его – по Діодору – не то въ змю, рожденную ползать – не летать, не то въ куропатку – птицу, наиболе прикованную къ земл. Въ искаженномъ семъ преданіи врно лишь то, что Талосъ былъ низвергнутъ своимъ же создателемъ, Гефестомъ-Дедаломъ, богомъ, а отнюдь не смертнымъ, – за своеволье нкое и за нкій бунтъ: противу Криторожденнаго. Судьба Лайлапа печальна не мене: отъ прелюбимаго сына той двы перешелъ онъ Прокрид, супруг Кефала-охотника, одолжившаго пса Амфитріону: для ловли и поимки тевмесской лисицы, что разоряла окрестности ивъ и пожирала младенцевъ, лисицу, которую никто и ничто не можетъ догнать. Погоня пса – отъ котораго никто и ничто не можетъ скрыться – за лисицею – которую никто и ничто не можетъ догнать – стала безконечной, спиралевидной, самозамкнутой, словно предваряя извстную апорію Зенона: безконечную погоню Ахиллеса за черепахою. Несмотря на нелюбовь – не только минойцевъ и поздне грековъ, но и ихъ божествъ – къ линейности, предпочтеніе спирали, меандра, орнамента, лабиринта, безконечнаго конечному – верховною волей Верховнаго, Криторожденнаго, и лисица, и песъ были обращены: въ камень. Такъ конецъ былъ положенъ игр, долженствовавшей быть безконечной: словно извивы меандра иль блужданье мнимобезцельное: въ Лабиринт, которое до тхъ поръ безконечно, пока не встртишь быка, сына Верховнаго.

Дщерь Агенорова, финикійская царевна, прекраснйшая, красой далекопревосходящая всхъ прочихъ, звзда межъ двъ, узрла во сн судьбу свою. Предолго и тщетно по повелнью старца-отца искали её ея братья: Фениксъ, Киликъ, Фасосъ, Кадмъ. Осталась, судьбою отъ нихъ прячемая, на Крит.

Та финикійская два, съ быкомъ-женолюбцемъ сопрягшаяся, посл взята была въ жены Астеріемъ, критскимъ царемъ, бездтнымъ, но безропотно усыновившимъ тройню божественную.

Зачиналась Европа на Крит: Европою-двою.