Северный крест
Шрифт:
И дабы царю не наскучивалъ одинъ и тотъ же сюжетъ, мозаику и фрески мняли нсколько разъ въ годъ; по той же причин мняли и залы мстопребыванія царя: было ихъ столько, что человку, не привыкшему къ чертогу, было проще заблудиться, чмъ попасть, куда онъ собирался: Лабиринтомъ оказывался дворецъ кносскій. Съ потолка нисходили свтильники, озарявшіе – если на то была воля Имато – теми ночныя и всегда, деннонощно, наполнявшія залу ароматами дурманящими, пьянящими мозгъ, разввающими мысли царя, приводя его въ состояніе, считавшееся священнымъ: считалось въ т дни: когда мысли улетучиваются и пробуждаются чувства – заступаетъ божественное.
Вдругъ великолпіе было разорвано: звукомъ незнакомымъ: чашка восточной работы, стеклянная (о чудо!), поставленная въ мсто непригодное для того – возл ногъ царскихъ,
– Къ бд, – изрекъ Имато.
– Къ счастью, о царь дражайшій, къ счастью! – нашелся что отвтить Касато. – О Всемилостивйшій, не сочти за оскорбленіе божественнаго твоего достоинства и за дерзость нечестиву не сочти, но – думно мн: надобно намъ, минуя иные наши обычаи, совщаться и дйствовать въ сей, толь славный часъ, сообща.
– Да, время небывало горькое: горчайшее: волнуюсь предъ празднествомъ. Идемъ же въ бани.
– Я желалъ сказать: въ толь горькій часъ, о владыко. Но дозволь добавить къ сказанному: о Благобыкій! Намъ ненадобны лишніе уши. Дозволь бесдовать намъ въ ванной зал, ибо есть слово къ теб.
– Добро, о высочайшій изъ слугъ моихъ. Возьмемъ двъ и слугъ да шута. Ибо рчи твои сладки, аки медъ.
– О Высочайшій, дло толь важное предстоитъ намъ, что твоему достоинству лишь помхою будутъ служить постороннія уши.
Празднества сіи – черно-красное священнодйствіе – исконно критскія, и восходятъ они къ древности столь глубокой, что ни на Крит, ни въ земляхъ иныхъ никто и не помнилъ, когда они начались: они коренятся въ бездонномъ колодц прошлаго. Но критянамъ было извстно доподлинно, что это ихъ, критянъ, празднество, что не было оно привнесено на Критъ извн. Какъ отголосокъ столь древнихъ временъ Старой Европы, временъ доиндоевропейскихъ, когда культа коня либо не было вовсе, либо онъ только заступалъ, – еще живъ онъ и въ наши времена: въ Испаніи; коррида – имя ему. Но коррида есть видъ тавромахіи, боя съ быкомъ, на Крит же быкъ былъ чтимъ, и въ играхъ съ быкомъ – быкъ священный почитался: быками обычными. Явленіе сіе словно зачинало и два много боле позднія греческія явленія: и агонъ, и трагедію.
Красноярый быкъ, отмченный напечатлніемъ креста-свастики, глядитъ исподлобья, презлой, ревущій прегрозно порою, мрно побиваетъ землю копытомъ – словно сопка, спускающая порою паръ, – дышитъ часто, быстро, но мрно вырывается паръ изъ ноздрей, то сжимающихся, то расширяющихся: силушки много, слишкомъ много, чтобы быть спокойнымъ. – Вскипали страсти въ немъ. Вскипали он и въ толп.
Созерцаніе знаменитой таврокатапсіи, священныхъ прыжковъ черезъ быка, религіозныхъ игръ съ быкомъ, являющихся частью культа быка, наполняетъ душу страстью: роскошью; вовсе не страданіемъ и не состраданіемъ, не жалостью: ревомъ страсти и остротою предльною. Окрыляетъ древняго человка, одаривая восторгомъ несказаннымъ. Околдовывающій пиръ души. Но коли взлетишь высоко, подобясь Икару, – погибнешь. Лишь для наиболе слабыхъ и нездорово-впечатлительныхъ да для неудачливыхъ тавромаховъ быкъ празднествъ сихъ представалъ: мднымъ быкомъ, въ коемъ медленно жарились несчастные жертвы.
Пришелъ, пришелъ – онъ, тонкій, худой, жилистый, смлый до безумія, безоружный, полагающійся только на свои безпримрныя ловкость, силу, проворность. Тавромахъ, бывшій если не богомъ-во-плоти, то избранникомъ боговъ, и потому пользовавшійся почтеніемъ немалымъ. Игрокъ съ судьбою и смертью, въ прыжк надъ быкомъ растягивающійся между бытіемъ и небытіемъ; вылетая изъ бытія, находясь между жизнью и смертью, въ пограничныхъ областяхъ, приземлялся онъ: либо въ жизнь, либо въ смерть. Но ежели и погибнетъ тавромахъ, то смерть сія – самая достойная, самая – для многихъ – желанная, самая благородная, ибо самая богоугодная, жертвенная, благочестивая.
Толпа – ставшая Мы въ мр наивысочайшей, претворившаяся въ единое многоликое существо – въ изступленіи кричитъ его прозвище (или имя, потому что его иначе какъ «Хроменькій» не перевести, а хромымъ не назвалъ бы его и слпецъ), ритмично-мрно повторяетъ его, входя въ трансъ. Согласный ревъ толпы потрясаетъ аэръ. Аэръ раскаленъ: Свтиломъ и страстью, лезвіемъ повисшею въ аэрахъ. И таетъ свтъ. Черно-красное множится, нисходитъ на
сердца изъ глубинъ Матери-Земли – лишь залитый солнцемъ тореадоръ спокоенъ, но въ спокойствіи своемъ не мренъ; но мрны и толпа, и быкъ, текущій ревомъ въ душу народную, её священно-тревожа. Священное безпокойство царствуетъ въ священные т миги, щемитъ оно сердца, бьющіеся всё чаще и чаще, всё боле и боле въ унисонъ: словно сердца всхъ собравшихся слилися въ одно безмрно-огромное сердце, бьющееся казалось бы аритмически, но на дл лишь всё чаще, всё быстре и быстре: за то и любили священную тавромахію. И тряслася земля – не то отъ топота бычьяго, не то отъ неровнаго стучанья сердца сего.Взлетаетъ игрокъ съ судьбою, безстрашный, смющійся, взирающій въ ликъ: не быка, но Смерти; обликъ его обличаетъ силу; жизнь его – подброшенная къ небесамъ монета, тетива, готовая либо лопнуть, либо разршиться пернатой, пущенной въ цль; бытіе его – словно мигъ. Быкъ скачетъ. Наступаетъ: рогами выпяченными. Стна страсти между ними сужается. Стремительны, словно мигъ, и движенья. Точка. Чаша всовъ ужъ не колышема: застыла; не подрагиваетъ: замерла. Стонъ толпы: перелетлъ – не задлъ плотью своей роговъ, изъ коихъ одинъ рогъ словно – Сцилла, другой – Харибда, проскользилъ надъ Смертью. Бычья плоть позади. Быкъ фыркаетъ, глазами огни мечетъ. Сладкое содроганіе молнійно пробжало по толп – не только какъ исходъ и результатъ, но и какъ цль дйства сего. Смерть щадитъ того, кто глядитъ на нее смясь, а Судьба – того, кто тщится быть вопреки, ставя на конъ бытіе свое, когда играютъ не съ судьбою, но играютъ: судьбою.
Быковъ – жертвъ Матери – предали закланію, но предъ тмъ оскопили. Серпомъ срзаны были чресла бычьи да срамные ихъ уды, и кровь обагрила мать-землю: отсченными чреслами бычьими и удами ихъ, приносимыми Матери, ежегодно возрождалась, поддерживалась и освящалась жизнь, зимою погибающая, весною воскресающая, точно Діонисъ, – подобно тому, какъ изъ чреслъ Урана нкогда родилась Афродита, гордо возставала природа: навстрчу Солнцу.
Но не только священную роль имла таврокатапсія, но также и вполн земную: роль panem et circenses. Народу казалось, что онъ возвеселился – въ Вчность; но народъ, потерявшись въ страсти, навеселился лишь – въ туманъ безсознательнаго, мутный и темный.
Имато, подошедъ къ быку убіенному, обмакнулъ въ крови жертвенной древній священный каменный ножъ и дотронулся имъ – сперва – до своей главы, а посл до главы жены своей. Кровь, собранную въ мдную чашу по манію царя, расплескали по полю: для урожаевъ вящихъ. – Священнодйствовали. – Но моленія не возносились: ниспадали.
Дале царь взялъ въ руц Лабрисъ, священный топоръ, мдный и обоюдоострый, много поздне ставшій однимъ изъ символовъ минойской державы, походившій на ангела, встника (древко – станъ, два лезвія – какъ крылія), и началъ благословлять земли окрестныя – по всмъ сторонамъ свта, приговаривая не мене священныя (нежели священный ножъ и священный Топоръ) слова, древнія и съ давно утеряннымъ смысломъ. Собравшіеся – чины высшіе, – понуривъ въ священномъ почтеніи главы свои долу, молчали, внимая; царь произносилъ словеса сіи негромко, однако ихъ можно было услышать едва ли не каждому: таковая была богопочтительная тишина вокругъ, священная, какъ и царь, и ножъ, и топоръ, и словеса царя, и самыя молитвенныя закланія.
Окончилось молебствіе, длившееся недолго, дабы не утомить царя, и знатнйшіе изъ критянъ подходили къ Имато, который съ улыбкою критскою благословлялъ каждаго подходившаго словесами священными, добавляя къ нимъ – смотря по чину и по степени личнаго благоволенія – и свое, уже понятное каждому, сказываемое на язык хотя и возвышенномъ, но всё жъ уже не столь древнемъ, чтобы нельзя было понять произносимаго. Знатнйшіе въ трепет священномъ подходили къ почитавшемуся въ такіе мгновенія богоглаголивымъ царю, цлуя сперва Лабрисъ мдный, а посл руку Имато; и отходили прочь, исполнены благодати. Царь не глядлъ на народъ, дабы не оскорблять зракъ свой. А высшіе чины мыли руки, ибо хотя и нкоторое время, но всё же провели его совмстно съ ушедшимъ уже народомъ, ибо вящіе люди имли обыкновеніе мыть руки всякій разъ посл посщенія мстъ, гд былъ народъ: послдній осквернялъ самымъ своимъ присутствіемъ бытіе ихъ. Имато имлъ обыкновеніе принимать многократныя омовенія въ таковыхъ случаяхъ.