Северный Удел
Шрифт:
— Бастель, — обернулась Анна-Матильда Кольваро уже в дверях, — найди их всех.
Ее платье, торопливо накинутое поверх ночной рубашки, ее волосы, растрепанные, рассыпавшиеся по плечам, мелькнули в проеме и пропали.
— О ком она? — вскинул голову Репшин и тут же осекся: — Ах, да…
Вернулся Тимаков. Прошел в половину с кроватью, подобрал чью-то шаль, затем остановился рядом со мной.
— Крюк, кажется, низковат, — показал он глазами на простенок.
Я кивнул.
— Да-да, — сказал Репшин, — это так. Ему пришлось опускаться вдоль стены, широко расставив ноги.
— Его не могли неожиданно ударить? — спросил я.
Доктор пожал плечами.
— Неожиданно? Человека высокой крови? Бывает, конечно. В виде исключения. Но, как правило, нет.
— А кто его обнаружил?
— Я, — просто ответил Репшин.
Тимаков вышел, унося шаль.
— Извините, Яков Эрихович, — сказал я, — но зачем вы пришли к нему утром?
Репшин попыхтел, невесело хмыкнул своим мыслям, уставясь на носки туфель, рыжеватые брови его поднялись на лоб и опустились.
— Я понимаю, Бастель, что это поставит меня в затруднительное положение, но… Я, честно говоря, давно уже мучаюсь бессоницей, человек слаб, благодати на всех не хватает, а вчера за разговором господин Ритольди признался мне, что тоже последнее время почти не спит, он сказал, что будет коротать ночь за марочным токайским и, если я смогу составить ему компанию…
— Но вы пришли утром.
Репшин развел руками.
— Я не знаю, почему. Я почувствовал…
Я наклонился к нему:
— Яков Эрихович, вы понимаете, что человек, решивший повеситься, не будет приглашать вас той же ночью пить токайское?
— Я понимаю.
— Тогда что вы тут блеете?
Репшин часто-часто заморгал.
— Я отказался, — напряженным голосом заговорил он. — Я подумал, что мы не ровня, чтобы какой-то там докторишка низкой крови… Я обидел его. У него лицо так… будто смерзлось. Я, собственно, и шел как раз извиниться, помаялся, помаялся, все равно, думаю, не спит…
— Ритольди вечером еще с кем-то разговаривал?
Репшин задумался.
— К нему боялись подходить, от него, если понимаете, веяло… Он и со мной-то заговорил сам, чтобы справиться о вашем здоровье. Да. Это уже потом… — он вдруг нахмурился. — Знаете, там был какой-то разговор. Какая-то женщина…
Доктор напряженно застыл.
Круглое лицо его сморщилось, лоб заблестел от пота.
— Нет, — наконец выдохнул он, — не могу вспомнить. Что-то яркое… красное…
— Красное?
— Мелькает.
Репшин провел ладонью перед лицом, показывая.
— Ах, вот вы где!
Тимаков, широко улыбаясь, вошел в комнату. Поклонился. Будто какой фигляр развел руки в стороны. Его качнуло.
Мне показалось, что он пьян.
Мундир его был расстегнут, на щеке алел след поцелуя, какой-то дурацкий алый бант был повязан на шею.
— А я вас ищу, ищу!
Он затеребил кобуру под полой, подмигивая мне левым глазом.
Улыбка его сделалась еще шире. Я почему-то совершенно не мог понять, чего он хочет. Зачем кобура? Зачем это подмигивание?
— Господин полицейский, вы в своем уме? — успел спросить
Репшин, прежде чем капитан достал револьвер.Звук выстрела ударил по ушам.
Гуафр! Доктор, ойкнув, упал с пуфика на пол. Раненый? Убитый? Ах, некогда думать! Я нырнул в спальную половину.
И вовремя: предназначенная мне пуля ушла в обойный цветок.
— Промахнулся! — воскликнул Тимаков с радостным изумлением.
Прислонившись к стене, я расплел жилки.
Кровью я видел Тимакова, стоящего у дверей, почесывающегося, притоптывающего сапогом, наклонившего голову.
— Мне что, опять искать?
Он выстрелил еще раз.
Пуля разбила зеркало. Осколки посыпались вниз.
— Выйди, Бастель, выйди вон!
Он сошел с ума, подумалось мне.
Рисунок его крови не изменился, белесая как была, так и осталась, немного алого, ни веточки пустой. Тогда почему?
Я действовал быстро — пережал своими жилками его жилки, поймал руку, пальцы, отвел револьвер в сторону. Сплел иглу у сердца.
Капитан даже не попытался сопротивляться. Словно не считал нужным.
— Сука! — расхохотался он. — Силен! Кровью и силен! А без крови — что?
Помедлив, я вышел к нему.
Тимаков дернулся всем телом, но смог только шевельнуть головой. В глазах его засверкала ненависть.
— Вот как! Стреножил! Как коня стреножил! Офицера!
Лицо его сделалось свекольного оттенка — он все силы прилагал, чтобы развернуть револьвер в мою сторону.
— Почему? — спросил я его.
Тимаков снова захохотал.
— Потому что вы, высшие, слишком о себе возомнили! Ничего, придет, придет наше время, все вы с вашей кровью будете болтаться на фонарях! Кольваро на фонаре, а слева — Штольцы на фонаре, а за ними — государь-император на фонаре. Нет, императору надо голову. Вж-жик! Чтоб катилась.
Я присел у неподвижно лежащего Репшина, потрогал пульс на шее.
— А доктор чем вам не угодил?
Жилки Якова Эриховича медленно серели, расплетались, кончики их чернели. Кровь натекала из-под прижатой руки.
Мертв, убит.
— Доктор? — нахмурился капитан. — Ну так, заодно… — неуверенно произнес он. И улыбнулся: — Все одно к одному…
Позади него в проеме возник Сагадеев.
Ни слова не говоря, он обхватил Тимакова рукой и впился зубами в горло.
Я вскрикнул от неожиданности. Вот уж чего не ожидал от обер-полицмейстера, так это прорезавшегося вампиризма.
Еще один сумасшедший? Не много ли?
Николай Федорович между тем, всхрипнув, содрал алый бант с капитанской шеи и выплюнул его под ноги. Бант расцветился странными значками, пыхнул дымком и рассыпался пеплом.
— Бастель!
Мне хватило реакции поймать внезапно обмякшего, закатившего глаза Тимакова. Голова его безвольно болталась.
Вывернув из ослабших пальцев револьвер, я опустил капитана на кушетку. Сагадеев давил пепел сапогом как живую змею.
— Что ж вы, Бастель! — щерился он из-под усов. — Как же так?
В двери опасливо заглянул лупоглазый жандарм.
— Стой! — сказал ему Сагадеев. — Беги к Лопатину, все кареты, что сейчас выехали — вернуть. Силой! — рявкнул он.
И уже в удаляющуюся спину добавил: