Северный Удел
Шрифт:
— Я понимаю.
Дядя Мувен оставил спинку стула и грузно пересек комнату. Высветилась дверная створка. Дядя оглянулся.
— Мы рядом.
Я промолчал.
Дядин силуэт, уменьшаясь и распространяя зарницы от удерживаемой в руке свечи, добрался до наружных дверей.
Свет мигнул и погас.
Я остался один, прислушиваясь к зыбкой тишине разгромленного крыла, к поскрипываниям перекрытий, шорохам сквозняков, мягким похлопываниям разодранной ткани, к едва доносящимся со двора звукам.
В чем-то Тимаков прав.
Наверное, я действительно похож
Я уже привык так. Я научен так.
Мальчик мой, говорил Огюм Терст, чувства это такая опасная роскошь, что обретая их, ты становишься почти всесилен. Да-да. Помолчав, он поднимал палец.
И добавлял: но очень уязвим.
Вспоминая отца, я почему-то вижу его взглядом Майтуса из ванны — высохшего и поседевшего раньше времени человека с ножом.
Родные черты, знакомые, из зеркала, глаза. А кровь — кровь не отзывается. И сердце молчит. И все же…
Я распустил жилки.
Отец не мог не оставить сообщения или хотя бы знака для меня. Он готовился, он должен был понимать…
Пол? Нет. Шкафы, стеллажи? Книги? Вряд ли годятся.
Я обошел вокруг выемки с ванной. Кровь светила со стен. Кровь…
Что можно сделать кровью, если знаешь, что твой сын будет здесь?
Жилками, как тонкими щупами, я рассыпался по мазкам, пятнам капель, завихрениям и линиям, отмечающим стену против окон.
Нет. Нет. Мертво. Опять ничего. Нет. И вдруг — слабый отзвук. Тонкая кривая пыхнула красно-белым, укусила ящеркой, опознав. И снова ничего.
Я захватил ниши под балконом и двинулся по стене дальше, а затем перескочил на соседнюю. Еще несколько кровяных мазков отозвались на касания.
Я вспотел, где-то внутри возникло противное липкое дрожание — синдром утомления. Как бы, Бастель, не свалиться снова.
Найдется ли у Репшина новая чудодейственная микстурка?
Свернув жилки, я сел на край выемки. Через анфиладу комнат эхом пронеслось цоконье копыт и увязло на грудах мусора.
Почудился мне там, снаружи, промельк конника или нет?
Я закрыл глаза. Отвлекись, Бастель, подумай. Если отец не убит, что с ним? Где он? Вряд ли в плену. Иначе нападения на меня бессмысленны.
Чистая кровь Кольваро — только у нас двоих.
Значит, он вне досягаемости. Значит, отсюда он смог бежать. Но как? Как можно исчезнуть из-под носа убийцы? Убийцы, который чувствует твою…
Я замер, не веря догадке.
О, Благодать! Или гуафр? Нет, отец, конечно же, ты не умер. Но и выбор твой…
Вновь распустив жилки, я нашел еще девять меток. Всего — пятнадцать. Последняя обнаружилась на перилах заваленной лестницы.
Все метки находились на разных высотах и были различны.
Я начал с самой высокой и, сложив три первых по нисходящей значка, получил слово на древнем языке. Ме. Я. Следующие пять значков дали слово «ишма». Еще четыре — «тэин». И последние три опять «ме».
Ме ишма тэин ме.
Я улыбнулся. Послание означало: «Я жив. Не ищи меня».
И какой бы я ни был голем, но глаза
мои иногда сами рождают слезы. Их немного, одна, две, но они есть.«Я жив. Не ищи меня».
По крошке, по стеклу, перепрыгнув через стол, мимо люстры я вышел на крыльцо. Вечерний воздух показался удивительно сладким, хоть вдохни его и не выдыхай.
Тимаков курил, сидя на каменной ступеньке, вид у него был нахохленный.
— Ну как, подумали? — спросил он, не оборачиваясь.
Я сел рядом.
— Он жив, Георгий.
Тимаков блеснул скошенным глазом. Борода, видимо, отклеилась, и голый подбородок его выглядел непривычно.
— А я свое мочало — того…
Он махнул рукой в сторону кустов.
— Я вижу, — улыбнулся я.
— И что дальше?
— Спать. А завтра утром я попробую повести нить. Потом поеду за Бешеный ручей. Попутно убью двух-трех разбойников…
Плечо Тимакова легко толкнулось в мое.
— А че, конпания-то господину нужна, ась? Если покумекать-то?
— Не откажусь, — сказал я.
Тимаков кивнул. Дымок от сигаретки выписал витиеватый вензель.
Значит, подумал я, пустокровники видят только жилки, рисунок крови. И когда отец истратил, защищаясь, всю свою силу, как я в лесу, нападавший его попросту потерял.
Да и мы…
Я вздрогнул, представив, каково отцу сейчас. Слепота и бессилие на полгода. Сознательно выбранные слепота и бессилие. И бегство подальше от семьи.
Есть ли кому о нем позаботиться?
Глава 15
Засыпал я долго.
В дреме моей отец опрокидывал столы и книги на фигуру в серой шинели, и они разлетались, ударяясь о стены и разламываясь в щепки.
Затем шипела виверна, а фигура ломала ей крыло.
Разбудил меня шум за дверью, незнакомый голос пьяно выкрикивал: «Я заблудился, господа! Заблудился!», звенел опрокинутый на пол поднос, бумкали сапоги, хохотала женщина, что-то валилось, трещала ткань, затем все стихло.
Я повернулся на бок, за цепочку стянул со столика часы, отщелкнул крышку. Видно было едва-едва. Без пятнадцати три, кажется.
Гости, значит, съехались под защиту.
И пьют, и топочут, и — пожалуйста — плутают по дому.
Странно, что я не встречал в семейных семисотлетних хрониках упоминания об этой нашей миссии. Когда мы спасали семьи? Где? На какой страже стояли?
И почему Огюм Терст об этом знает, а я нет?
А остальные? Пан-Симоны, Готтарды, Штольцы и другие, помельче? Знают? Чувствуют? Или это древняя фамильная память?
Отец мне об этом не говорил. То есть, о древности, об избранности фамилии — да. О том, что мы — одна из семи главных ветвей империи, тоже. Но о защитниках…
Я сел на кровати.
Тень от оконного переплета застыла на шторах. Чайки на стене чуть светлыми пятнами реяли над штормовым, серым, подсвеченным живой луной морем.
Я дотянулся до мундира на спинке стула и достал позвякивающие «клемансины». Разобрать, какая чья, было невозможно.
Три маленькие колбочки, черные до половины.