Сэвилл

— Они знают, что ты пользуешься их кроватью? — сказал он.

— Не думаю.

— И совесть тебя не мучит?

— Нет.

— Это для тебя как-то важно? Кровать твоей сестры?

— Ну и что?

— Я просто подумал.

Она поглядела на него с удивлением.

— У нас очень хорошие отношения.

— Она старше или моложе?

— Старше.

Они перешли в ее комнату. Окна выходили на луга за домом. Было как-то странно находиться в чьем-то доме, не имея никакого отношения к хозяевам. Внизу раздался шум подъезжающего автомобиля, и она пошла встретить сестру.

Когда она поднималась назад по лестнице, он услышал ее голос:

— У меня Колин. — Потом она добавила потише: — Я просто хочу тебя предупредить.

Ответа сестры он не услышал, но муж сказал что-то невнятное.

Она принесла на подносе чай. Они сели на узкую кровать.

— А почему мы не можем пить его внизу? — сказал он.

— Морин против всего этого, — сказала она. — Так зачем же навязываться.

Через некоторое время они вышли на улицу и свернули в парк. Какая-то вялость охватывала его теперь всякий раз, когда он гулял с ней. Вначале это ему нравилось — главным образом потому, что она была замужней женщиной. Странная галлюцинация больше не повторялась, и он не стал ничего объяснять. Увиделся он с ней только через две недели, и оба держались так, словно той сцены в спальне ее сестры не было вовсе. В школе Кэллоу избегал его. Почти каждый вечер он уезжал в город на мотоцикле позади Стивенса и встречался с Элизабет либо в доме ее сестры, либо в каком-нибудь условленном месте на центральной площади или возле аптеки ее отца.

Часто они уходили в поля и лежали, обнявшись, где-нибудь в тени живой изгороди.

— Дерек ищет доказательств твоей неверности, как ты думаешь?

— Зачем?

Они подошли к озеру и остановились напротив статуи. Она начала бросать уткам захваченный с собой хлеб.

— Для развода.

— Тебе не хочется фигурировать в бракоразводном процессе? — сказала она.

— Не знаю, — сказал он. — Я об этом не думал.

— Не беспокойся. Ты слишком поздно появился на сцене.

Однако ее голос стал жестким, и он не знал, адресована ли эта жесткость ему или ее мужу.

У нее были тонкие руки и матовая кожа, почти прозрачная, словно светящаяся изнутри, — ничего подобного он прежде ни у кого не видел. Иногда, когда они встречались, щеки у нее отливали легким румянцем, а иногда кожа становилась тусклой или нежно прозрачной.

— Поскольку ты анархист, я не думала, что для тебя это может иметь значение. То есть открытое нарушение условностей, — сказала она.

— А я анархист? — спросил он. О том, что его увольняют из школы, он рассказал ей в тот же день, когда это произошло. Она как будто испытала некоторое облегчение — потому что чувствовала себя неловко перед Кэллоу, решил он.

— Во всяком случая, ты не коммунист, что бы ты там ни наговорил своему мистеру Коркорану. — Немного погодя она сказала: — Уж скорее ты кальвинист. — А когда он засмеялся, добавила: — Но ведь это так? Чему, собственно, ты прилежишь? Я бы сказала, что психология у тебя средневековая, феодальная.

Она бросила уткам последнюю горсть крошек.

— Ты говоришь так, словно это преступление, — сказал он.

— Не знаю, — сказала она. — Возможно, это действительно преступление.

— А мне кажется, такого рода мироощущение не редкость, — сказал он. — Ты и сама им грешишь, — добавил он, — разве нет?

— Сомневаюсь, — сказала она. — Видишь ли, дорогу для меня проложили другие, а ты должен был пробиваться сам. — Секунду спустя, поглядев на него, она добавила: — Теми способами, какие были в твоем распоряжении.

Позади них, заложив руки в карманы, шел какой-то мужчина — когда они остановились покормить уток, он тоже остановился, разглядывая птиц, улыбаясь Элизабет и кивая головой.

Теперь, когда они пошли дальше, он снова пошел за ними.

В ее глазах опять появилось насмешливое, чуть нарочитое выражение. Опираясь на его руку, она внимательно на него поглядывала.

— В конечном счете любое достижение индивида идет на пользу всем, — сказал он.

— Да? — Она продолжала улыбаться. — Это похоже на кредо, сформулированное постфактум.

— Нет, — сказал он и мотнул головой. — Я бы так объяснил почти все, если не все, что произошло.

— С тобой? — спросила она.

— Да, — сказал он. — Или с любым, кто на меня похож.

Некоторое время они молча поднимались по узкой дорожке, которая вела на вершину холма.

Мужчина, который шел за ними, свернул на нижнюю тропу.

— В сущности, ты никуда не относишься, — сказала она. — Ты не настоящий учитель. Ты, в сущности, ничто. Ты не принадлежишь ни к какому классу, так как живешь среди членов одного класса, реагируешь на жизнь как представитель другого и не чувствуешь симпатии ни к одному.

— Тебе неприятно, что я тебя настолько моложе? — спросил он резко, убежденный, что именно это лежит в основе ее рассуждений.

— Не знаю, — сказала она. — Я ничего подобного не ожидала.

— От кого не ожидала?

— От себя. Я настолько тебя старше, что гожусь, то есть почти гожусь, тебе в матери.

— Да, — сказал он. — Пожалуй.

Они продолжали подниматься по склону. Внизу, в долине, блеснула излучина озаренной вечерним светом реки.

— Я рада, что ты уходишь из школы, — сказала она, когда они добрались до вершины.

— Почему?

— По-моему, так для тебя лучше.

Некоторое время спустя она добавила:

— Филип с тобой говорил? То есть в эти дни?

— Один раз, — сказал он.

Кэллоу действительно как-то вечером после конца уроков подошел к нему, словно прежде Стивенс, и сказал вымученно дружеским тоном:

— Из-за меня ради бога не уходите.

— Дело не в том, — сказал он. — Меня уволили.

— Кто? — спросил Кэллоу недоверчиво.

— Коркоран.

— Он? Неужели? — сказал Кэллоу так, словно заподозрил, что директор наделен проницательностью, в которой он прежде ему отказывал. Впервые он прямо выдал, насколько неприятны ему были отношения Колина с Элизабет.

— Спросите у него, — сказал Колин.

— Но почему?

— За музыку.

— За музыку?

— И за стихи. Он считает, что все это напрасный перевод времени.