Сейчас, когда я снова попираю мои пески, Илья Григорьевич, в морщинах, — косматый Эренбург ко мне приходит, чтоб над моею жизнью потрунить и просветить меня на свой манер суровостью и разочарованьем, уверенностью, грустью и отвагой, а также — как же! — всем уютом дачи и сердца, неумолимого, как старый меч, на чьём эфесе выкована роза французская, как тайный знак кощунственной любви. Мой неудобный друг, мой старший брат, вот я иду, лишённый твоей колючей нежности, лишённый света мудрости твоей!