Сезам

Но мысль о соло поляков в яме во времена Наполеона мне понравилась. И я поделился ей с Яном.

– Русские – странные люди, – отметил Ян. – Никогда не поймешь, что они имеют в виду.

– А что тут понимать, – запротестовал я, – вы как пели соловьями при Наполеоне, так и поете. Ничего не изменилось.

Ян побледнел. Позже я заметил, что если в разговоре ты упоминал о Наполеоне, почти все поляки бледнели. Ради интереса я вставлял, что знаменитый Михал Клеофас Огинский тоже мечтал о восстановлении Великого Княжества Литовского, но поляки пренебрежительно усмехались. Огинский с его полонезом не шел с ним ни в какое сравнение.

– И вы не изменились, – посмотрел на меня сверху вниз Ян, он был высокого роста. – Зачем разделили мир на восток и запад?

– Затем, – сказал я. – Одной Америке, что ли, править? Мы тоже хотим.

– И у нас была Жеч Посполита от моря до моря! – загорячился Ян. – И вы в ней неплохо жили, Ягайло даже польским королем стал!

– Наполеону голову свернули, и с другими то же самое будет, – брякнул я, не уточняя, правда, кто эти другие.

– Длячего?!

Польское «длячего» значило «почему».

– По капусте и по кочану, – ответил я, понимая всю бессмысленность нашего спора. – Когда Влодек уезжает в Варшаву?

– На следующей неделе.

Ян тоже понял, что не стоит переходить на личности. Так недолго и за грудки схватиться. Хотя я представить Яна дерущимся не мог.

– Конечно, не могу, – подтвердил Ян. – У меня почки.

И каждый из нас занялся своим делом: Ян открыл очередную книгу, а я ушел на тренировку. До окончания университета было еще два года.

Перед защитой диплома Влодек пришел ко мне в общежитие и принес связку книг.

– Все восемь томов, – сказал он, вручая их мне. – Оказывается, у нас тоже его читают!

Похоже, он был немало удивлен этим обстоятельством.

– В «Повести о жизни» Паустовский рассказывает о многих местах, в которых побывал, – объяснил я. – Наверное, и о Польше пишет.

– Может быть, – согласился Влодек. – Я тебе еще кое-что принес.

И он достал из сумки объемистый пакет.

– Что это? – не смог скрыть я своего удивления.

– Материал на костюм. Очень хороший.

Он развернул пакет. Материал действительно был хороший. Все в комнате удостоверились в этом, потерев его между большим и указательным пальцами. Особенно усердствовали Саня с Вадиком.

– Надо отметить, – сказал Саня.

– Мы по рублю дадим, – поддержал его Вадик.

– Не сегодня, – отобрал я материал у товарищей. – Вот если бы кто из вас шил.

– Я в армии хэбэ ушивал, – сказал Вадик. – Могу попробовать.

Вадик брался за любое дело, но никогда не доводил его до конца.

– Ян может шить, – сказал Влодек.

– Его в общежитие для иностранцев перевели, – ухмыльнулся Саня. – Сказал, вернется, когда научится играть в карты.

– И вылечит почки, – кивнул я. – Девушку себе еще не нашел?

– Нет, – отчего-то смутился Влодек. – Я тоже жениться передумал.

– Возвращаешься в Польшу?

– Родители там невесту подобрали.

Мы все уставились на Влодека. В нашей стране студентам филфака родители невест не подбирали.

– Ну, я пошел, – сказал Влодек. – Счастливо оставаться в альма-матер!

– И петь соло в яме, – усмехнулся я.

Никто меня не понял. Но это не имело большого значения. Омонимические синтагмы каждый из нас усваивал самостоятельно. И у каждого была своя заветная мечта: либо Польша от моря до моря, либо Великое княжество. Мне же больше всего нравился полонез «Прощание с Родиной».

Сезам

Это случилось в то время, когда я работал младшим научным сотрудником в Академии наук.

Попал я в научные сотрудники, в общем-то, случайно. После университета меня отправили по распределению работать учителем в Логойский район.

– Физруком пойдешь? – спросил заведующий роно, изучив мои документы.

– Конечно, – сказал я.

Я был филологом, но не сомневался, что физрук из меня будет не хуже, чем учитель русского языка.

– Там тебе часы и по литературе дадут, – успокоил заведующий.

Я пожал плечами. В школе меня устраивали все должности, кроме, пожалуй, директорской. Командовать я не любил никогда.

И вот после года работы в школе я приехал в Минск прогуляться. Все-таки меня тянуло в город, в котором прошли студенческие годы. Да и девушки там остались не самые худшие. Правда, вдруг выяснилось, что им было далеко до старшеклассниц из моей школы.

И на Ленинском проспекте в Минске я встретил своего однокурсника Валеру.

– У нас объявили конкурс на младшего научного сотрудника в сектор современного белорусского языка, – сказал Валера. – Не хочешь подать документы?

– Но я ведь русист, – хмыкнул я.

– Зато в штанах, – тоже хмыкнул Валера. – Парни в языкознании нужны не меньше, чем физруки в школе.

Я подал документы и неожиданно прошел по конкурсу.

– А из школы вас отпустят? – спросил директор института. – Вам ведь три года надо отработать по направлению.

– Два, – поправил я его. – Попытаюсь договориться в роно.

– В академию? – поморщился заведующий, мельком взглянув на письмо, которое я привез из института. – И что ты там забыл? Какая у них зарплата?

– Рублей сто, – сказал я.

– А здесь двести. Подумай.

– Да уж подумал, – крякнул я.

– Не приехал бы дипломированный физрук, ни за что не отпустил бы, – вздохнул заведующий. – А так поезжай.

И он что-то нацарапал ручкой на письме.

– Жалеть будешь, – сказал он мне вдогонку.

Однако о содеянном я пожалел лет через двадцать, не раньше.

Заведующим моим сектором был Петр Васильевич Ващило. Мы работали над словарем Якуба Коласа. А Колас, или дядька Якуб, во-первых, был народным поэтом Белоруссии, а во-вторых, вице-президентом Академии наук, иными словами – «наше все».

Группа научных сотрудников, корпевшая над словарем, сидела в мемориальном кабинете Якуба Коласа. Он был настолько велик, что легко помещались не только рабочий стол и два черных кожаных кресла классика, но и полдесятка наших столов.