Сгинь!
Шрифт:
– Надо оно мне, – пожала плечами Ольга и принялась усиленно дуть на и без того холодный чай.
Лыжным остатком Игорь запустил в женщину. Не попал. Бывшая лыжина треснулась об стол и еще больше развалилась, на совсем-совсем мелкие щепки. Такие даже на растопку не сгодятся.
– Понимаешь ли ты, что мы теперь подо`хнем тут? – взревел Игорь.
– С самого начала, – невозмутимо ответила ему женщина. – С самого, самого начала…
– Мне теперь даже за продуктами не сходить! – бесновался Игорь.
Он принялся ходить по избе взад-вперед, измеряя пространство, в один миг превратившееся
– Ничего. Мы несколько дней как на подножный корм перешли, – невозмутимо отметила Ольга.
– Я уйти хотел! – признался Игорь и спрятал в ладони лицо.
– Не получилось, – подытожила Ольга.
Игорь сел на пол – в двух шагах от печи, трех от двери – и разрыдался. Рыдал не по-мужски – тихонько, скупо, а навзрыд, с всхлипами и трагичным хлюпаньем носа.
Совсем расклеился.
– Ну-ну, будет тебе, – сказала ему Ольга, продолжая сидеть за столом, дуть усиленно на чай и не глядеть в сторону соседа.
– Я уйти хотел, – повторил тот дрожащим голосом. – Уйти.
Еще раз громко всхлипнул, лег на пол. Того и гляди – начнет бить по неповинным доскам руками и ногами, что непослушный ребенок в супермаркете, требующий от слабовольных родителей конфету или жвачку.
– Я уйти хотел, – чуть ли не шепотом, словно сообщая тайну. – А ты все испортила!
Игорь уткнулся лицом в доски пола, ища в них защиты и успокоения. Нашел лишь запах сырой древесины да легкий холодок, тянущийся к носу из половых щелей.
– Я тут при чем? Мне и силенок-то не хватит, – заметила Ольга.
Действительно, не сломать ей толстые, широкие охотничьи лыжи, сделанные на правду, на века.
Игорь успокоился, задумался, притих. Попытался представить, как Ольга пробирается посреди ночи в коридор, тянет тонкие руки к лыжам, снимает одну со стены и – хрясь об острую коленку, снимает вторую – и опять хрясь. Смотрит на обломки – результатом недовольна. Поднимает одну деревяшку – сжимает ладонями, рвет на части, потом еще один, за ним еще, и еще, превращая старые лыжи в груду щепок.
Нет, не получается, не сходится. И впрямь силенок маловато у Ольги на такие бесчинства.
– Ирод!
Это Игорь уже мертвецу крикнул. Нужно же кого-то обвинить. С Ольгой не вышло, так на труп можно все повесить. Убить бы его за такие проделки. Жаль, что тот уже мертв.
Игорь подполз к столу, сгреб лыжные щепки, подтащил к остальным обломкам, принялся собирать деревянный пазл. Не клеилось. Да и клея не было. Игорь плевал на деревяшки, прижимал их друг к другу.
– Давайте… давайте же, родненькие, – нашептывал мужчина.
Чуда ждал, да не случилось. Сейчас не время чудес.
Пробрался Игорь к забору, лесу прямо в лицо посмотрел: нет, не пропустит тот несчастного мужичонку, потопит в сугробах, обвалит горы снега с верхушек прямо на голову. Не пройдешь и десяти метров – завязнешь, застрянешь, умрешь.
Не выбраться Игорю отсюда. Не сбежать.
Вернулся он в избу, валенки с ног смахнул, куртку стянул, к столу прошел – там все еще Ольга, талые чаи гоняет, чашку сгреб, окно открыл, за подоконник перевесился, снега в чашку набрал, Ольге чуть ли не под самый нос сунул:
– Пакетиком делись!
Ольга ухмыльнулась, перекинула из своей
чашки в Игореву мокрый чайный пакетик «Нури».– На печь поставь. Прогреется, – посоветовала Игорю.
Он глаза закатил: учить меня будешь, женщина.
– Холодный попью.
И принялся на снег дуть. Снег из кружки полетел на заляпанный стол и стал тихо таять.
Где начинается сумасшествие?
Ольга пила чай-воду, из-под окошка добытую. Пила без конца, пока челюсть не свело. После бродила бессмысленно полуголая по избе. Лямка сорочки – грязной, с пола поднятой – с плеча свесилась, обнажилась грудь со светлыми полосками растяжек, грудь некогда кормящей матери. Весь стыд из Ольги вышел. Раньше она постеснялась бы щеголять в таком виде перед Игорем, а сейчас хоть бы что.
Разве ж она сумасшедшая?
Волосы не чешет какой день. Может, ни к чему. Зубы не чистит. Некоторые вон всю жизнь не чистят. Был, например, один егерь, который для чистки зубов жевал смолу и хвою. И ничего – зубы до семидесяти лет во рту стояли крепче крепкого. Может, и дольше бы простояли, просто егерь помер в семьдесят. И никакого запаха изо рта. Разве что дух хвойного леса, и то если егерь впритык подойдет, в лицо дыхнет.
Ну, выбежала Ольга босая на улицу, ну, зарычала на лес. Может, она медведя учуяла и прогнать решила. Не было медведя? Зима на улице, какой медведь, не проснулся еще? Но вдруг то шатун был, прятался, готовился порвать всякого, кто на пути попадется.
А Ольга его рыком своим прогнала. Может быть.
Разве ж она сумасшедшая?
Ну, рухнула на пол. Ну, завыла громко, протяжно, заполнила воем своим всю избу. Звала Степку – сына своего ненаглядного. Соскучилась, сил больше нет, желания жить без него больше нет. Боролась-боролась, пыталась существовать, да не вышло, да все равно рухнуло. Чувство утраты велико, а материнской утраты – еще больше. Как тут не выть. Хлынуло все наружу – попробуй удержи.
Ну, звала мертвеца, просила, чтоб тот ей еще раз Степку показал, только бы без черных глаз. Ну, умоляла. Обещала душу свою за одну-единственную встречу отдать. Жизнь отдать. Что угодно отдать. Пусть за миг, за секундочку, хоть мельком бы глянуть.
Разве ж она сумасшедшая?
Потом хохотала без удержу. Хохотала громко, до икоты, до осиплого горла. Хохотала беспричинно. Хохотала, рот раскрыв широко, чтобы всю себя высмеять до остатка.
Может, это щербатые доски пола пятки Ольгины щекотали.
Может, паук, которого перестали гнать из избы, забрался под сорочку, захотел свить в ложбинке между грудями паутину, и бегал теперь по ребрам, и щекотал Ольгу.
Может, солнечный луч прямо в глаз попал – так обрадовал, что до хохота.
Может, вспомнилось что.
Может, позабылось.
Разве ж она сумасшедшая?
Вдруг кастрюлю схватила и стала кидать в нее все, что под руку попадется: пакетик чайный, соль, сахар, два сухаря, стакан талой воды, лавровый лист, щепки лыжные, зубную пасту, грязь с половой тряпки и саму тряпку, подумав, тоже в кастрюлю бросила, три капли перекиси водорода, мыла брусок, меха кусок. До вечера все не перечислишь. Поставила кастрюлю на печь.
– Суп будет, – провозгласила.
Стояла да помешивала.