Сгинь!
Шрифт:
Тьма отступала перед ней, уплотняясь ради этого по углам.
Игорь раздражался от каждого «Валя», злился, щетинился, но сказать освободительное «Заткнись!» не мог. Он понимал, что это не настоящая бабка: настоящая померла давно, настоящая не называла его «Валентинкой», настоящая не пела, у настоящей не было черного рта.
Нет, рот бабки при жизни был еще как черен, но лишь из-за гнусностей, что вечно из этого рта вываливались. Но она больше не жива! Это либо нечистая шутит, либо все же сама бабка вернулась с того света, а там у них свои правила.
– Идешь ли, Валя?
Потусторонняя бабка смаковала
– Вааааааа-ляяяяяя-аааааа!
Тело слушалось не Игоря. Тело повиновалось потусторонней бабке. Будь у Игоря воля, он остался бы лежать в кровати. Вжался бы в матрас, укрылся бы одеялом. Заткнул бы уши.
– А где Игорь?
– А нет его!
– А где Игорь? Ку-ку!
– Нет. Нет. Нет Игоря.
НЕТ!
Но ноги предательски опустились на пол, ноги предательски подняли тело и понесли его к бабке. Прямо во чрево-объятия.
– Садись! – приказала бабка, указав коричневым длинным ногтем на табурет.
Игорь подумал, что настоящая бабка не стала бы отращивать ногти до такой длины. Настоящая бабка всех с длинными ногтями обзывала проститутками. Настоящая бабка не стала бы и беспорядок игнорировать. Настоящая бабка уже отчитала бы внука за отвратительное отношение к жилью своему. И обязательно прибавила, что растила она аккуратного мальчика, а он от рук отбился, зараза такая, и теперь стал неряхой – аж смотреть тошно.
И убираться заставила бы, под своим грозным надзором, то и дело выкрикивая неприятное.
Но бабке с черным ртом все равно. Бабка с черным ртом следит за неуверенными движениями псевдовнука, дожидается, пока тот, корячась, усядется за стол. Бабка с черным ртом поворачивается и словно из черного воздуха берет в руки тарелку. Швыряет ее под нос Игорю и шипит:
– Ешь-шшшшшшь.
А на тарелке ворочаются черви. Черные дождевые черви, чернее бабкиного рта. Слизкие, мокрые, свешиваются они с краев тарелки, словно пытаются сбежать, словно они и сами не хотят быть съеденными. С червей капает нечто вязкое, липкое, тягучее, вонючее.
Игорь опускает голову вниз и рыгает.
– Жри-и-и! – злобно повторяет бабка.
Игорь ощущает во рту что-то мерзкое, холодное и живое. Черви. Он вновь свешивает голову и блюет. Блюет и блюет в попытке исторгнуть из себя всю слизь, а черви во рту все появляются и появляются. Слизь медленно стекает изо рта на подбородок, не торопится, подбирает остатки рвоты. Слизь медленно пробирается по стенкам горла к желудку.
Игоря вновь рвет.
Бабка неистово хохочет.
И сквозь звуки собственной рвоты, сквозь громкий бабкин смех слышится Игорю тонкий Ольгин голосок, почти шепот:
– Я же говорила, ты следующий. Я же говорила. Я же говорила, он и за тобой придет. Я же говорила. Я же говорила. Я же говорила. Я же говорила. Я же говорила. Я же говорила. Я же говорила.
Игорь блюет.
Черви резко заканчиваются. Тарелка тоже исчезает. Раз – и нет ни того ни другого.
Во рту все еще стоит их земляной слизкий привкус. И даже немного хрустит песок на зубах.
Игоря рвет. Он надеется, что в последний
раз, потому что больше нечем – все же ни одного червя он так и не проглотил. Вспоминает их шевеление во рту и опять блюет.Бабкин черный рот опять оказывается близко к лицу Игоря:
– Наелся, внучек?
На всякий случай Игорь кивает: больше бабкиных деликатесов он пробовать не хочет.
– Ты никогда не любил мою стряпню, – бабка вздыхает, это видно по тому, как вздымается, а затем опускается ее грудь, но вздох этот больше похож на утробный рык. На угрожающий рык.
– И в морге меня кинул.
Тут Игорь хочет возразить или хотя бы объяснить, оправдаться. И хотя он не любит оправданий, считает их ненужными, сейчас готов прибегнуть к ним. Лишь бы бабка не сожрала. Ага, именно так – не сожрала. Нафаршировала червями и вот-вот проглотит. Чистый белок в нечистом человеке. Уникальное блюдо. Кто от такого откажется?
Игорь хочет объяснить, что все это случайно. Что он не хотел. Просто вот вышло так. Он не виноват ни в чем.
Прости, бабка.
Голос не идет. Не объясниться. Застряло внутри оправдание, не вырвется наружу никак. И даже губ не разомкнуть.
Зато у бабки кулак сжат, словно в него она поместила голос внука и теперь ни за что не высвободит. Урсула. Сама на Игоря смотрит пристально, будто мысли читает.
Бабкин голос задребезжал, что чайный сервиз и вазы из Гусь-Хрустального в ее старом неустойчивом серванте:
– Я лежала там месяцами, медленно разваливалась, раскладывалась по органам. Никому не нужная, кроме санитара, что иногда открывал мой ящик, сверяя по срокам – не пора ли от меня избавиться. Мне было так одиноко, – бабка заплакала, вместе со слезами вниз потекло и лицо ее, растянувшимися щеками легло на плечи. – И холодно. Как мне было холодно. Я промерзла до мозга моих старых костей. Но я была мертва и не могла даже приобнять себя, потереть свои синие плечи, чтобы хоть чуточку согреться. Мне было так холодно. Так холодно. Вот так!
Бабка щелкнула пальцами, и Игорь ощутил этот холод. Мужчина моментально оледенел. Чувствовал, как замедлилось биение его сердца. Чувствовал, как почки превратились в ледышки. Изо рта пошел пар.
– А потом еще холоднее.
Бабка вновь щелкнула пальцами, и стало еще холоднее, как она и обещала, хотя казалось, куда больше.
Игорь почувствовал, как в венах стынет кровь. Еще немного, и он станет одной огромной сосулькой, сорвется с крыши и разобьется на тысячи мелких льдинок.
Бабка чуть ослабила ледяную хватку, вероятно, хотела закончить рассказ о своем теле до того, как Игорь умрет от холода.
– Я лежала там полгода, целых полгода, а потом меня сожгли. Сунули в печь, не попрощавшись со мной, не назвав моего имени в последний раз, не произнеся надгробную речь. Впрочем, и гроба у меня не было. Даже тряпицы какой, даже несчастной клеенки, мусорного пакета, в который обмотали бы мое разлагающееся тело, не было. Мне не сказали «прощай». Два грубых молчаливых мужика с каменными лицами безжалостно сунули меня в печь и заставили гореть. Сначала мне даже понравилось. Потому что наконец-то сделалось тепло, а я так устала мерзнуть. Но потом стало слишком жарко. Остатки моих органов полыхнули. Я хотела закричать, но не смогла, потому что рот мой был охвачен огнем.