Шаман

Я смотрю в окно. Тошка с Гретой целуются у калитки.

— Ну, хочешь, я пойду разберусь? — предлагает Дрюня, проследив за моим взглядом. — Ты же обижаешься, я же вижу. Чего вот только молчишь? Такие вещи надо проговаривать. А то карму испортишь.

Господи, чего только нет у него в мозгах…

Я невольно улыбаюсь и качаю головой.

— Если бы мне было что сказать, я бы сказала, поверь.

Но это ложь. Мне есть что сказать Тошке. Я обещала. И никак не могу решиться, никак не могу выбрать подходящий момент. Ведь он не разговаривает со мной, к тому же, с ним невозможно остаться наедине: он постоянно вдвоем с Гретой. То в обнимку, то держась за руки, а иногда они просто целый день не выходят из спальни.

По-хорошему, я должна была бы уйти из этого дома. Я вижу, что Нэнси с Иваном так и думают, у них это уже просто написано на лицах. Пожалуй, скоро и Нэнси перестанет со мной разговаривать. Но мне некуда идти. И потом… я понимаю, что это глупо, но мне просто страшно оставлять Тошку одного. Что с ним будет, когда Грета его бросит?.. А она его бросит, я в этом уверена. Да и Дрюня, похоже, нисколько не сомневается в таком исходе. Вот уедут они — и что? Тошка поедет следом? А если Грета не захочет этого?..

Парочка выходит за калитку и медленно удаляется по переулку, держась за руки. Слава Богу, я могу выйти, наконец, и выплеснуть грязную воду. Недалеко от старого вяза есть дренажная решетка.

Я выливаю воду и поднимаю голову. На ветке вяза вниз головой висит индеец. Он голый до пояса, некогда светлые замшевые штаны перепачканы кровью и грязью. Длинные черные волосы, тоже слипшиеся от крови, шевелит ветерок. Босые ноги связаны в лодыжках. Стянутые ремнями руки свисают у меня над головой. Грудь разворочена медвежьим жаканом. Я приподнимаюсь на цыпочки, чтобы дотянуться… Высоко. Мне не достать. Над моей головой покачивается, точно от ветерка, серебряный амулет с бирюзой. Я протягиваю руки, и окровавленные орлиные перья касаются моей ладони.

— Вера! Эй!.. Что ты там делаешь?

Я оборачиваюсь. Дрюня стоит на крыльце веранды, лохматый и рыжий, в майке, растянутой до невозможности, драных джинсах и босиком. Предвечернее солнце лупит ему по глазам, и он щурится.

— Что за балет под деревьями? Ты что, друидской веры?

Я перевожу взгляд на старый вяз. Мертвого индейца там нет, конечно. Конечно. У меня просто едет крыша, это с самого начала было ясно.

И все же я очень ясно помню девочку Рози и ее родителей, которые тоже, конечно, могут оказаться плодом моего больного воображения, но что-то подсказывает мне, что они жили на самом деле. И их дом стоял на этом самом месте. А наш Дом выстроен на фундаменте того, сгоревшего. Старый вяз, под которым я сейчас стою, мог бы многое порассказать о тех временах, если бы умел говорить.

Говорить… но вот же он говорит со мной. Как может. Напоминает мне о моем обещании, данном женщине, убитой на базиликовых грядках. Впрочем, я уже не уверена, она ли ко мне приходила. Может, это рано умершая Тошкина мать хотела, как могла, предостеречь нас от чего-то плохого, что должно случиться?.. Или просто пыталась передать своему сыну, ребенком оставшемуся сиротой, как сильно она его любит?.. Тогда Тошка должен был ее узнать — ведь он видел лицо в окне. Но, если это так, тогда все мои мучения и кошмары ничто по сравнению с тем, что пришлось пережить моему бедному, бедному мальчику. А страдания нас обоих ничто по сравнению с тем, что переживает она, которая не может дотронуться до него столько лет, и столько лет не находит успокоения, потому что чувствует вину за свою смерть, за то, что оставила его одного среди чужих людей и недоброго мира. Я же помню ту ее смертную тоску и лед в груди — это невозможно вынести. Но, может быть, мертвые выносливее нас.

— Вера, Дрюнечка, идите чай пить!..

Нэнси выглядывает из-за Дрюниного сутулого плеча, шутливо шпыняет его в бок.

— Засмотрелся, блин! Лучше бы за своей Риткой следил…

Дрюня, легко, как все рыжие, краснеющий, неожиданно вспыхивает до ушей и начинает что-то бубнить в свое оправдание. Неужели Нэнси права, и я ему нравлюсь? Вот еще не хватало. Дрюнечка — прелесть, но…

Я иду к ним и на крыльце оглядываюсь.

Мертвый индеец висит на ветке старого вяза. Его длинные черные волосы колышет ветерок. Лицо, искаженное смертью, обращено к нам. Я не хочу его видеть и закрываю глаза.

Глава 10

Джип тормозит у нашей изгороди так, что покрышки визжат на всю улицу, вызывая, должно быть, вежливое недоумение ближайших соседей. Я в это время помогаю добровольцу Дрюне вешать занавески в нижней гостиной, выходящей окнами на открытую террасу переднего крыльца, и вижу, как из джипа выскакивает добрый молодец двухметрового роста и, в лучших традициях отечественных боевиков, направляется к нашим дверям. Гравий на дорожке летит во все стороны из-под тяжелых ботинок.

— Упс, — говорит Дрюня упавшим голосом и роняет гардины. — Это Гришка. Ну, сейчас начнется…

Брутальный Гришка не утруждает себя звонком в дверь, а просто грохает по створке кулаком.

— Я сам открою, — предупреждает меня Дрюня, соскакивая с табуретки. — Ты лучше ему под ноги не попадайся. Он явно за Риткой приехал. Так и знал я, что она ему звонит…

Он открывает дверь, и гость немедленно заполняет собой все пространство нашей немаленькой прихожей.

— Где эта сучка? — спрашивает он неожиданно приятным баритоном. — Я ей башку оторву. А ее хахаля за яйца подвешу.

— Гриш, привет, — поспешно говорит Дрюня, пытаясь преградить путь вошедшему. У него это, к сожалению, не получается. Росту они почти одинакового, но Гриша тяжелее килограммов на сто.

— Кому Гриша, а кому Григорий Львович, — сообщает он сквозь зубы и легким толчком убирает со своего пути хлипкую преграду. — Отвали, обмылок.

От этого толчка Дрюня спиной вперед влетает в кухню и приземляется на прилавок. Гость широким шагом идет за ним. Сердце у меня падает. Нэнси с Иваном уединились на своей половине и явно ничего не слышали, а Грета, наверное, по обыкновению, воркует с Тошкой на заднем дворе.

Я поспешно иду вслед за нашим невежливым гостем. Так и есть. Парочка дышит свежим воздухом. Мой мальчик совсем рехнулся и сегодня утром повесил на ветку старого вяза качели для своей Гретхен. И теперь она кокетливо покачивается, болтая точеными ножками, а он стоит рядом и придерживает веревку, чтобы детка, не дай Бог, не упала и не расшиблась.

Дрюня, прихрамывая, выскакивает из кухни, с явным намерением предупредить голубков. Но уже поздно. Григорий Львович, не тратя лишних слов, в два шага достигает качелей и небрежно отмахивает левой рукой по фарфоровому личику Греты, (которая от этого почти ласкового удара слетает в траву), а правой, сжатой в кулак, бьет Тошку в челюсть. Я вижу, как Тошкина голова, мотнувшись, откидывается назад и вбок, но он не падает, а, мгновенно собравшись, отпрыгивает в сторону, точно кот, и, сплюнув кровь, принимает боевую стойку.

— Осторожно, Гришенька! — пронзительно кричит Грета, сидя на земле. — Он Джи-Ай!..

— Да хоть джедай! — лаконично отвечает Гришенька. — Против лома нет приема.

Он картинно откидывает полу куртки и жестом опытного бойца достает короткий обрез.

— Гри… — начинает Дрюня беспомощно и сразу умолкает.

Мгновенная тишина повисает в саду. Тошка стоит под дулом, опустив руки. Звуки с улицы, отдаленный лай собаки, чириканье птиц — все исчезает. В тишине раздается только поскрипывание качелей. Я смотрю на них, но вижу висящее вниз головой тело молодого индейца с черно-красной дырой в груди.