Шаман

Я вздыхаю и тоже набрасываю халат. Бедная Нэнси, бедный Иван. Лучше бы они действительно уехали на время в мотель. Но они не захотели нас оставлять и даже спать перебрались на нашу половину. Иван съездил в «К-Март» и привез надувной матрац каких-то невероятных размеров, водрузил его в нашей спальне в угол, и Нэнси торжественно застелила эту насмешку над здравым смыслом алым атласным бельем и обложила подушечками в форме сердечек. Я думала, Тошку хватит удар, но он стерпел.

— Вера, что ты молчишь? — Нэнси затягивает поясок халата и становится вылитой Барби со своими титьками торчком и тоненькой талией.

— Ну, ты же знаешь… Он однажды надел на меня на ночь свой амулет. Хорошо, что я проснулась. Не представляю, что меня разбудило. Может, амулет и разбудил?.. Тошка ведь не вскрикнул, даже не застонал. Просто перестал дышать. Лежит, как… я не знаю… соляной столп. Руки ледяные, губы ледяные… Ну, на фиг. Лучше уж пауки.

— А что ему снится, он тебе не говорил?..

Я пожимаю плечами.

— Ты же знаешь Тошку. Он молчит. Я даже не представляю, какие ужасы ему… Слушай, что-то они там притихли внизу. Пойдем!

Мы сбегаем по лестнице вниз, в кухню, где над большими керамическими кружками с мастерски заваренным Иваном душистым жасминовым чаем сидят в мрачном молчании наши парни. Увидев меня, Тошка снимает очки, и я вижу, какие усталые у него глаза, окруженные темными тенями от постоянных бессонниц.

— Как ты себя чувствуешь? — спрашивает он с тревогой, встает и выдвигает табуретку рядом с собой. — Садись. Тебе надо выпить горячего.

На нем только джинсы, и, когда мой храбрый Джи-Ай склоняется над табуреткой, на его худой смуглой спине выступают все позвонки, беззащитные, как у девочки-подростка.

«Дом, а Дом, — говорю я мысленно. — Ну что ты над нами куражишься? Что тебе надо, скажи уже толком!..»

Но Дом молчит. Он не намерен с нами беседовать, он намерен натурально выжить нас на улицу. Ну, или в мотель.

— Знаете, что? — говорю я, сажусь за стол и трогаю горячий бок чайника, стоящего посреди стола на керамической подставке в виде гуся в голубом переднике. Подставку, конечно, приобрела Нэнси. — По-моему, его надо освятить.

Иван смотрит на Нэнси, потом на Тошку, потом на меня.

— Кстати, да, — говорит он. — Хорошая идея. Почему она раньше не пришла нам в голову?

— Потому что наш Тошечка заморочил всех своим шаманизмом, — сварливо отвечает Нэнси, открывая шкафчик над мойкой. — Левитация и пускание дыма из ноздрей — это, конечно, классно, но в данной ситуации как-то мало помогает. Вера, тебе большую чашку или красивую?

— Красивую, — привычно реагирую я. Моя любимая чашка, купленная на развале фли-маркета, появляется на свет: старинная, ультрамариново-синяя, низкая, точно пиала, на короткой изящной ножке. Фарфор, из которого она сделана, так тонок, что, кажется, просвечивает насквозь, точно яичная скорлупа. Нэнси отчаянно завидует, поэтому называет эту чашку мещанской.

— Утром поеду в церковь, — решительно говорит Иван. — В Андреевскую. Привезу попа с ладаном и святой водой. Тошка, что скажешь? Раз твое шаманство не помогает, то…

Он вдруг замолкает. Тошка сидит напротив окна, и лицо у него белее мела. Иван поворачивает голову, следуя за его взглядом, и, приоткрыв рот, неумело и криво осеняет себя крестным знамением. Я вскакиваю, уронив табуретку. За окном, прильнув к черному стеклу, из клубящегося серовато-белого тумана выступает женское лицо, запредельно красивое и совершенно мертвое.

Чашка, выпав из рук Нэнси, разбивается вдребезги на плитках пола.

Глава 5

Тошка замолчал. Это с ним не в первый раз — он всегда так реагирует на сильный стресс. Просто перестает разговаривать. И ничего не ест. Я бы хотела услышать от него хоть что-нибудь, хоть привычное «Вера, не приставай», от которого Нэнси просто на дыбы поднимается. Но он молчит.

Иван привез из Андреевской церкви священника, немолодого торжественно-медлительного батюшку с внимательными карими глазами и красивой сединой в черной бороде. Тот обошел дом, окуривая ладаном углы, кропил святой водой, потом уехал. Ничего не изменилось. Нэнси боится ходить в прачечную, потому что стук из чулана слышен уже непрерывно, — кажется, окропление святой водой только ухудшило дело. По коридору верхнего этажа невозможно пройти, чтобы щеки не коснулось что-то мягкое, как крыло, то холодное, то горячее, то плотное, то рассеянное, а еще там периодически слышится легкий топот, как будто бегает кто-то небольшой, молоденькая девушка или ребенок.

Мой железный мальчик молча бродит по дому часами, подолгу остается в коридоре с фотографиями, часто спускается в подвал. Я заметила, что он не слишком интересуется чуланом, из которого слышится стук, зато много времени проводит в винном погребе. Что он там делает, не понимаю, — погреб совершенно пуст, грубо отесанные камни и дубовые полки с отверстиями для бутылок — вот и все, что там есть. Даже паутина по углам отсутствует, и совсем нет пыли.

Нынче ночью, уже привычно проснувшись в холодном поту, я увидела, что Тошка сидит на кровати ко мне спиной, безнадежно ссутулившись и повесив голову.

— Тош…

Я обняла его сзади за плечи, поцеловала в затылок, прижалась к худой спине. Тошка даже не шевельнулся. Что я могла ему сказать? Что ему нужно поспать? Но я помнила собственные кошмары и подозревала, что Тошкины — в сто раз ужаснее. Конечно, он не хочет засыпать. Ему страшно засыпать. А я не могу помочь, и это невыносимо.

Я пытаюсь разговаривать с Домом. Я храню ему верность, я продолжаю его любить, мне кажется, он не виноват в том, что происходит. Я целую пальцы и прикладываю их к косякам дверных проемов, к оконным рамам, к переплетам стекол веранды, к стволам деревьев на заднем дворе. «Пожалуйста, — бормочу я, — пожалуйста, не обижай нас!..» И мне кажется, что Дом хочет мне ответить. Но не может.

— Вера, вы чего там не спите? — сонный шепот Нэнси вызывает у меня острое чувство раскаяния. Бедная моя подруга, она теперь просыпается от каждого шороха.

— Спи, Анютка, спи, мы сейчас ляжем, — шепчу я в ответ. — Все нормально.

Но Нэнси вылезает из-под одеяла и шлепает к нам по тусклому дубовому паркету. Она присаживается на кровать рядом с Тошкой, зябко поджимает ноги и говорит устало и неожиданно мирно:

— Ну, что ж ты, заарин-боо, а?.. Мы же на тебя надеемся. Мы все только на тебя и надеемся… А ты не ешь, не спишь, молчишь вот. Умереть хочешь? Бросить нас? Бросить Веру? Хоть бы рассказал… объяснил. Мы-то с Иваном вообще ничего не понимаем.

Она вздыхает и забирается на постель с ногами, тянет из-под меня одеяло, закутывается в него и прислоняется ко мне теплым боком. Тошка все так же сидит к нам спиной и ничего не отвечает, но я чувствую по его чуть напрягшимся плечам, что он слушает — и слышит.

— Знаешь, Вер, — говорит Нэнси тихонько, — я когда-то читала книжку… не помню автора… там было про драконов, пожирающих человека. Семь драконов, да. Жадность, гордыня, упрямство, самоуничижение, нетерпение, мученичество и саморазрушение. Они там парами идут, я так удивлялась, помню, что нетерпение и мученичество, оказывается, близнецы. Но это еще можно понять, а вот жадность и саморазрушение… Там объяснение давалось, что жадность — это стремление получить все и сразу. А саморазрушение… ну, понятно, да? Вот водитель несется по хайвею на скорости сто двадцать миль, у него жадность — желание получить адреналинчику по полной программе. И одновременно стремление к саморазрушению — угробится же непременно… Наркоманы еще. Экспериментаторы, блин, над собой — у них жадность выражается в тяге познать все, вообще все, жизнь и смерть, тайны вселенной, что ли, тайны Бога… Ну, и в процессе постижения разрушить свое «я». А упрямство там стоит особняком. Гадкий такой дракончик.