Шапка Мономаха. Часть II

Он развернулся и без спроса продолжил свою ретираду. В спину ему вонзились крики.

— Как – Смоленск?!

Несчастные, они еще не знали последних новостей.

***

Грохот, похожий на пистолетный выстрел, и облачко белого дыма заставили Аглаю подскочить на кровати и громко вскрикнуть.

Ну, хоть на краткое мгновение побыла в шкуре погибшей Татьяны. Я не злой, но малость злопамятный и жестокую шутку приготовил заранее. Грохнул-то не пистолет, а пороховой будильник. Старинная вещица, подаренная мне Лазарем Егиазаряном. Первое испытание. Побудка под выстрел. И мне напоминание, что даже в кремлевских стенах и якобы в безопасности – я на войне.

Княжна, получив мои объяснения, набросилась с упреками:

— Даже и тут покоя нет! Сколько же можно? Эти карачуны-карифексы по всему городу, тайники в черных возках во дворах домов… А теперь еще и в опочивальне выстрелы.

Могла бы сразу сообразить сообразить очевидное и просто кричавшее, что никакой опасности нет – никто не примчался на выручку, хотя у входа на лестницу дежурило несколько человек. Так нет: в голубых глазах Агаты появились слезы. Она выскочила из кровати, начала одеваться. Панталоны, одна нижняя рубашка, другая. Приводить ко мне в спальню служанок я запретил – нечего множить слухи, гуляющие по дворцу. Поэтому княжне пришлось одеваться самостоятельно. Все эти петельки, крючочки…

— Хватит злиться, Глаша! – я решил успокоить девушку. – Чем тебе отплатить? Хочешь стихи почитаю?

Любопытство победило злость.

— Хочу. Откуда верши и кто написал?

— Я. Но это тайна. Обещай хранить.

— Обещаю. Читай скорее!

О, боже! Еще одна любительница, после Максимовой, изящной словесности.

Откашлялся.

…Я помню чудное мгновенье:

Передо мной явилась ты,

Как мимолетное виденье,

Как гений чистой красоты.

В томленьях грусти безнадежной,

В тревогах шумной суеты,

Звучал мне долго голос нежный

И снились милые черты…

Дочитав стих, я откинулся на подушки, закрыл глаза. Моя память хранила много стихотворений великого поэта. Пришла пора их запустить в общество.

— Еще! – требовательным шепотом произнесла Курагина, позабыв о застежках – пальцы замерли на пуговичках лифа.

..Я вас любил: любовь еще, быть может,

В душе моей угасла не совсем;

Но пусть она вас больше не тревожит;

Я не хочу печалить вас ничем.

Я вас любил безмолвно, безнадежно,

То робостью, то ревностью томим;

Я вас любил так искренно, так нежно,

Как дай вам Бог любимой быть другим…

— Боже! Это так прекрасно! Есть что-то еще? Я сейчас запишу.

Агата перестала одеваться, села рядом на кровать и зашарила глазами в поисках чернильницы. А я почувствовал, что у меня урчит в животе.

— Пойдем на террасу, почаевничаем, плюшками побалуемся. После прочту.

Мой личная лаунж-зона под открытым небом была оборудована по летнему времени в соответствии с моими пожеланиями. Удобные кресла. Между ними небольшой низкий столик с закусками. Самоварчик горячий. Чашки. Конфетки-бараночки… Ну и вид с верхотуры теремного дворца на всю Москву – долго выбирал точку обзора, с которой открывалось то, что не вызывало у меня раздражения.

— Неужели это твое? – пытала меня Агага в процессе чаепития.

В минуты личных встреч я просил княжно обращаться со мной на “ты”. И похоже она уже привыкла.

— Мое, – тихо ответил я, мучительно надеясь, что лицо не стало пунцовым.

— Много?

— За годы скитаний сочинил изрядно.

— Так вот откуда твоя необычная речь! А я-то все гадала, отчего ты выражаешься несколько странно. Вроде, будто русский для тебя чужой. А вроде, и совсем наоборот. Это Бог с тобой говорит! Шепчет тебе! Такое под силу только поэтам!

— Ты разбираешься в современной поэзии?

Аглая зарделась.

— Не токмо разбираюсь…

— “Не только”, – поправил я.

Она кивнула.

— Хорошо. Так вот. Целый трактат сочинила о путях отечественного стихотворства. И о его путах.

— Ну-ка, ну-ка. Изложи кратенько.

— Все началось с Ломоносова. Он отринул подражание польской манере. Но и, подав примеры хороших стихов, накинул узду. А следом за ним и Сумароков. Ныне все вслед за ними не воображают, чтобы другие стихи быть могли, как ямбы, как такие, какими писали сии оба знаменитые мужи. Последнюю мысль это я не придумала. Мне господин Радищев подсказали.

— А ты сама, что думаешь?

— Думаю, что и Тредиаковский, а опрежь него и Херасков караул установили на рифму. Одни ямбы теперь в почете, будто других и нет правил стихосложения. Для тебя же запретов нету. Ты весь в этом. Что на троне, что в стихах.

— Ты готовый литературный критик!

— Это что такое?

— Это персона, которая сама не пишет, но помогает другим увидеть красоту в сложении буковок, в печатном слове. Вот что я подумал. Мне не нравится закостенелость русского языка. Все эти “понежь”, с коего любой указ начинается, и прочее. Нужно вдохнуть живую струю, подать примеры. Возмешься ль ты донести до людей мои стихи? Только не под моим истинным именем, а под псевдонимом. Не гоже царю виршами народ смешить. Так что тайну мою тебе придется хранить до могилы.

— И какой же ты псевдоним выберешь?

Я не задумался ни на секунду:

— Пушкин!

(1) смурый – темно-серый.

(2) алтерация (фр) – изменение, искажение, повреждение, извращение.

Глава 10

В прошлой жизни я Сухареву башню вживую не видел. Ее разрушили еще тогда, когда я в школу ходил. И только картинки и рассказы очевидцев питали мое воображение на ее счет. Но осмотрев оригинал, убедился, что моей фантазии не хватило. Реальность оказалась куда более впечатляющей. Башня возвышалась над одноэтажной деревянной Москвой как сталинские высотки в мое время. Своей каменной громадой она как бы придавливала окрестные домики, которые оттого казались ещё более низкими и убогими.

Как ни удивительно, но этот выдающийся образец недвижимости в последнее время пустовал. Знаменитая навигацкая школа съехала отсюда еще двадцать лет назад, и с тех пор башню использовала московская контора Адмиралтейской коллегии, ведавшая заготовкой провианта и материалов для Балтийского флота, в частности, канатов и парусного полотна. Саму же башню эксплуатировали как склад, не особо заботясь о ее состоянии. Оттого она ветшала без должного присмотра.

Когда я первый раз прошелся по ее залам, множество идей роились в моей голове, как можно использовать этот шедевр петровских времен. Отдать ее Кулибину под техническое училище? Или сделать тут секретный арсенал, что будет разрабатывать новые виды вооружений? И только когда поднялся на верхнюю площадку башни, я окончательно решил, что лучшего места для центральной московской станции оптического телеграфа не сыскать.

На этой площадке будут сидеть перед телескопами наблюдатели и фиксировать сообщения с ближайших станций. А потом принятый код, заложенный в бронзовый тубус, полетит по трубе вниз на этаж расшифровки. Все будет быстро, четко и дисциплинированно. По крайней мере, в моих мечтах.

Но пока министерство связи еще не создано, Сухарева башня исполнит одну важную, не побоюсь этого слова, историческую роль в моих планах, никак с научным прогрессом не связанных.

По широченной лестнице, устланной ковровой дорожкой, на второй ярус башни с торжественным выражением на лице поднимались церковные иерархи, проходили в зал и степенно усаживались на резные, с высокими спинками стулья, расставленные полукругом. Было их, отцов Церкви, на этот раз намного больше, чем на суде. Близилось время большого Поместного собора, к которому все лихорадочно готовились. К прежним пяти епископам присоединились еще семь, в том числе и Вениамин, буквально вчера прибывший из Казани. Так что в принципе кворум для собрания епископов уже был, и этим я решил воспользоваться, показав заодно, кто тут главный. А то после суда некоторые иерархи стали слишком независимыми – на исповеди Платон даже осторожно мне выговаривал за блуд с Агатой и Августой. Конечно, не называя имен.