Шайтан-звезда (Часть 2)
Шрифт:
И этот человек ни в чем не уступал Ади аль-Асваду, разве что Аллах послал ему не столь знатного отца...
Уже во второй раз Абризе пришло это на ум.
Но если женщина вдруг принимается сравнивать своего избранника с другими мужчинами, это дурной признак. Особенно когда она в обиде на избранника.
Умм-Джабир вела беседу таким образом, что не прозвучало дурных слов решительно ни о ком, но как-то само собой вытекало из этой беседы, что немногого бы достиг аль-Асвад, если бы при нем не было аль-Мунзира.
Абриза же слушала, не зная, как ей завести разговор о своем деле. Она не рассчитывала, что Умм-Джабир немедленно воспользуется тем почтением, какое оказывает ей аль-Асвад, и повлияет
Умм-Джабир должна была в конце концов сама вспомнить о своем положении начальницы харима от аль-Асвада. Вторую начальницу должна была поставить от себя супруга молодого царя - и тут уж мать аль-Мунзира наверняка сказала бы что-то о брачных замыслах Ади.
Абриза мысленно требовала, чтобы Умм-Джабир заговорила о том, ради чего она, Абриза, привела сюда целый караван невольниц! Она глядела в глаза этой женщине, то приказывая, то умоляя, с той же яростью и с тем же отчаянием, с каким умоляла не умирать Джевана-курда и, боясь для ади наихудшего, выкрикивала на всю пустыню стихи о любви к нему!
Но что-то изменилось - Умм-Джабир не слышала ни немых приказаний, ни немых молений.
Счастливая, что может наконец побеседовать о своем сыне с женщиной, хорошо его знающей и искренне привязанной к нему, она, очевидно, не хотела примешивать к столь приятной беседе скучных рассуждений о делах харима. Или же, не зная, каково место Абризы у аль-Асвада, проявила похвальную осторожность.
И они разошлись: одна - по всей видимости, ублаготворенная беседой и подарками, другая - в злобе и ярости, ибо ее будущее было туманно, и единственное, чего она еще могла добиться, - так это не стать общим посмешищем, как всякая женщина, которую мужчина отказался ввести в свой харим.
Вернувшись к себе, Абриза послала невольниц на дворцовую кухню за ужином, приказав, чтобы принесли самые изысканные лакомства. И опять взяла в руки зеркало.
Оттуда смотрело на нее хмурое, но прекрасное большеглазое лицо, которое она не могла увидеть в этом китайском бронзовом зеркальце все целиком, а лишь по частям: насупленные брови, длинные и в меру тонкие, родинка на щеке, подобная точке мускуса, локон на широком лбу, по локону на каждом виске, маленький округлый подбородок...
Лицо было прежним - но не прежней была душа. В ней словно погасло пламя, оставив удушливый дым.
Умм-Джабир ускользнула от Абризы, но зато навела ее на некую мысль, и Абриза ухватилась за эту мысль так, как ее мать в ярости или в опасности хваталась за куттары.
Решившись, она стала готовиться к своему сражению.
Абриза сняла платье изумрудного цвета и велела принести то черное, которое выбрала для себя Джейран. Оно было ей велико, но когда она запахнула его и подпоясалась золотым поясом так, что он лежал на бедрах, то почувствовала, что именно этот наряд поможет ей в ночной беседе. Нарджис выпутала из ее волос весь жемчуг, расчесала их - а потом Абриза, к немалому ее удивлению, потребовала покрывало. Она собралась накинуть его на голову впервые за все время жизни в хариме.
И, в довершение всего, Абриза сняла украшения с рук и с ног.
Теперь она была готова - и, позвав Масрура, велела ему тайно привести в харим Джабира ибн Джафара аль-Мунзира.
Ей пришлось повторить это имя - но Масрур все равно остался в недоумении.
– Никто не может входить в харим царя, кроме самого царя, о госпожа, сказал он.
– Разве тебе никто не говорил об этом?
– А если бы Умм-Джабир захотела видеть своего сына?
– спросила Абриза. Где бы они встретились?
Масрур задумался.
– У благородной Умм-Джабир свои покои, и она
могла бы пригласить туда сына...– неуверенно ответил он.
– Но аль-Мунзир встретил ее, когда она приехала, и был с ней, когда она выбирала себе тани, украшения и невольниц. Она не станет звать его к себе, о госпожа.
И тут Абриза вспомнила историю об исчезновении матери аль-Асвада, которую рассказал ей Джабир в те времена, когда служил ей под видом черного раба и под именем Рейхана.
– О Масрур, а разве замуровали уже тот ход, которым можно было тайно проникнуть в харим?
– спросила она.
– Десять лет назад здесь творились странные дела, и исчезали люди, и никто не мог понять, как это все вышло. Что касается хода - то я знаю о нем от аль-Мунзира, и через него аль-Асвад навещал свою мать. И если ты отыщешь аль-Мунзира и попросишь его прийти ко мне этим ходом, то никто ничего не узнает.
– Это ход, ведущий через дворцовую кухню, о госпожа...
– евнух призадумался.
– Но нужно будет купить молчание рабов, которые работают там по ночам.
– Надеюсь, этот товар нам по карману, - высокомерно сказала Абриза. Ступай и имей в виду - я вовсе не собираюсь навещать этих рабов и расспрашивать, сколько дирхемов они от тебя получили. Вот двадцать динаров - можешь хоть все их истратить.
Масрур, очевидно, умел производить вычисления в голове. И он, подняв взор к потолку, очень быстро прочитал на этом потолке, что в двадцати динарах содержится ровным счетом четыреста дирхемов - куда больше, чем требуется для подкупа, даже весьма щедрого подкупа.
– На голове и на глазах, о госпожа!
– воскликнул он, протягивая руку за деньгами.
Не прошло и ночного часа, как дверная занавеска шелохнулась.
– Это ты, о Масрур?
– спросила Абриза.
Евнух, склонившись, вошел.
– Он следует за мной, о госпожа...
– и, поскольку Абриза открыла рот, чтобы отдать еще какие-то приказания, Масрур торопливо добавил: - Я развел твоих невольниц по их помещениям, и приказал им тушить светильники, и запер их, чтобы они не помешали тебе, о госпожа!
Абриза поняла, что эта предусмотрительность обойдется еще в несколько динаров. Но, поскольку ей однажды пришлось уже отдать евнуху Шакару все свои драгоценности за то, что он помог ей бежать из этого самого дворца, она лишь усмехнулись - очевидно, у здешних евнухов был некий список благодеяний, в котором на первом месте по стоимости стоял побег, а на последнем - запирание помещений, в которых спят невольницы...
Она оглядела столик с лакомствами, приготовленный для гостя, весь уставленный дорогими тарелками с жемчужно-радужной глазурью, которая от света сверкала как начищенное серебро. Их привезли из Фустата Египетского, хотя Масрур и не был в этом уверен - таких грудастых птиц на длинных лапах, как он заметил, рисовали иранские мастера. Но что касается кубков для пиров - он раздобыл два воистину дорогих, маленьких, из цветного стекла со стеклянными же накладными узорами, имевших не плоское
дно, а острие, чтобы пирующий мог воткнуть такой кубок рядом с собой в толстый ковер. Когда Абриза удивилась странному размеру кубков, Масрур, не смущаясь, напомнил ей, что она, как христианка, может употреблять виноградное вино даже крепких сортов, из тех, какого много не выпьешь. И даже принес ей бутылку из оливкового стекла, где было такое вино, и сам перелил его в серебряный кувшин с крышкой, и принес также подходящие кувшины для прохладительных напитков. Абриза по-хозяйски оглядела все - и курильницу в углу, струящую приятный дымок, и лампу на подставке, и разноцветные подушки на ковре, даже поправила их, чтобы полулежать в самой выгодной и удачной для себя позе, - и тут край занавески отошел в сторону, придерживаемый темной рукой, а звучный голос произнес: