Шайтан-звезда

– Хорошо, о госпожа, но только тихо. Ветер сейчас дует от нас к ним, и даже безумцы отличат шумы пустыни от человеческих голосов.

Когда Джеван-курд и Абриза, сделав крюк и зайдя сбоку, увидели предводителей бесноватого войска, те внимательно разглядывали что-то округлое и сверкающее на солнце. Вещь эту, очевидно, нашел один из обезьянообразных всадников, потому что она покачивалась перед предводителями на одном из острий его ужасающего копья. И юноша что-то пылко толковал старичку, а старичок махал на него руками, как будто юноша плел невесть какую ахинею. И оба то и дело целовали свою левую ладонь.

– Что бы это могло быть, о Джеван? – удивилась Абриза. – С виду похоже на золото…

Курд поднес к глазам руку и посмотрел в узкую щель между пальцами.

– Во имя Аллаха! – вдруг воскликнул он, начисто позабыв, что ветер может донести его голос до безумцев. – Да это же золотая маска аль-Кассара! О Аллах, что же случилось с аль-Асвадом, раз его маска валяется, словно ненужный камень, посреди пустыни?

– Что за маска и что за аль-Кассар? – осведомилась Абриза.

– Был такой мятежник сто лет назад, а может, и раньше, и носил золотую маску! Она – из сокровищ царей Хиры… Горе мне, о госпожа, аль-Асвад убит! По своей воле он не снял бы этой маски! О аль-Асвад, о Ади, ты был могучим витязем, и доблесть блистала меж твоих глаз, свидетельствуя за тебя, а не против тебя!..

– Ади убит?.. – в растерянности повторила Абриза. – О Аллах, этого не может быть! Нет, о Джеван, нет! Ты ошибся!

И сама она не заметила, как на языке у нее оказалось имя Аллаха.

– Он поклялся, что ни один смертный не увидит его лица, пока не отомстит за тебя, о госпожа, и не восстановит твою честь и свою честь! А раз на нем нет больше маски – значит, и его нет среди живых! Никто не должен был видеть его опозоренного лица, о госпожа!

– Да, да, о Джеван! – воскликнула Абриза, невольно перенимая ту бурную скорбь, которая отразилась на лице курда. – Он был именно таков, и он готов был отдать жизнь ради моей чести, и если бы я знала, чем все кончится, я позволила бы ему жениться на мне, лишь бы он не затеял все это ради меня, лишь бы он остался жив! И пусть бы он никогда не прикоснулся ко мне – лишь бы только не умирал!

– Ты права, о женщина! Лучше бы тебе вовсе не рождаться, лишь бы он остался жив! – заголосил Джеван-курд, меньше всего беспокоясь о направлении разносящего их голоса по пустыне ветра. – Лишь из-за тебя он не сумел соскоблить ржавчину позора с зеркала чести! Это был лев пустыни, и Аллах взял его от нас, и мы осиротели, и наши рудейнийские копья сломаны, и наши индийские мечи валяются в пыли!..

– И все это случилось лишь потому, что он не мог жить, зная, что слово не сдержано! – продолжала Абриза. – О Джеван, если бы я знала тогда, что он погибнет ради меня! Я бы осталась с ним в лагере!

– Он был рабом верности и он пал рабом верности, о женщина! – казалось, вовсе не слушая Абризу, возглашал яростный курд. – И верность его была прекрасна! И в тот день, когда люди будут как разогнанные мотыльки, и будут горы как расщипанная шерсть, я не испытаю большей скорби, чем сегодня!

Абриза вдруг охватила голову руками и онемела.

Джеван-курд, упав на колени и взмахивая руками, продолжал славить покойного предводителя и друга, а она не могла понять, что такое с ней происходит. Подступили к глазам горячие слезы – но не хлынули, не выплеснулись, и подступил к гортани хриплый крик, но тоже удержался в горле, и нечто странное переполнило Абризу, похожее на ту силу, что пронесла ее три фарсанга по ночной пустыне.

И она произнесла стихи!

Аллахом молю, ко мне пришедший, взгляни На доблесть погибшего во тьме, и скажи другим, Что плачу я, вспоминая близость с ним, и скорблю о нем, и нету конца слезам, во плаче струящимся. И в сердце моем язык любви говорит о нем, Вещает он про меня, что я влюблена в него. Свидетели есть со мной – то дух мой измученный, И веки горящие, и слезы бегущие. И раньше к нему не ведала я любви, Но скор ведь Аллаха суд над всеми созданьями!

При первых ее словах Джеван-курд прервал свои сетования, перестал биться лбом оземь, сел на пятки и слушал стихи, самозабвенно кивая.

Когда Абриза, потрясенная словами, слетевшими помимо воли с ее языка, замолчала, он, выждав время, необходимое, чтобы она вновь обрела способность слышать и отвечать, обратился к ней с изысканной вежливостью сотрапезника на царских пирах:

– О дочь благородных, эти стихи – из сказанного тобою или они из переданного?

Абриза пожала плечами. Она никогда и ни от кого в жизни не слышала подобных строк. И сочинить их она также не могла – она и на языке франков, при всей своей любви к стихам, не могла сложить простой песенки, а это был арабский язык, и соблюсти законы его стихосложения было под силу лишь тому, кто много лет изучал их.

Однако же она сказала такие стихи, что Джеван-курд преклонился перед ними и ждал ее ответа с почтением.

Абриза повторила в памяти эти внезапные и скорбные строки – и вдруг покраснела так, что вынуждена была отвернуться от собеседника, впервые пожалев, что плохо исполняла его требование и не закрывала себе лицо хотя бы широким рукавом джуббы.

До этого прискорбного дня ей и в голову не приходило, что она любит аль-Асвада. Слезы, наконец-то прорвавшись, потекли по горячим щекам.

Джеван-курд вздохнул и тоже отвернулся.

Его такая вспышка чувств не удивила – скорее его удивило бы и даже возмутило, если бы красавица Абриза осталась равнодушна к аль-Асваду.

Подстелив край джуббы, он определил направление Киблы, наступил коленями на джуббу, повернулся в нужную сторону и стал негромко читать молитвы.

Абриза же принялась вспоминать, как впервые увидела лицо Ади аль-Асвада, поразившее ее своей чернотой, и тонкими чертами, и огромными сверкающими глазами, и как он произнес стихи в защиту белизны, и как он говорил стихами о красоте самой Абризы…

Вспомнила она также, как он вернулся в лагерь после удачного сражения, и вошел в палатку, возбужденный боем и погоней, таща за собой тюк с пестрыми шелками, и вспорол его джамбией, и набасывал эти полупрозрачные шелка на Абризу, пока оба они не стали смеяться, а аль-Мунзир стоял у входа в палатку, удерживая там Хабрура ибн Омана и Мансура ибн Джубейра, которые узнали от пленника нечто важное и стремились известить о том предводителя.

И еще она вспомнила, как стоял перед ней великан аль-Мунзир, уговаривая ее стать женой Ади, а она, в скорби и в бешенстве, оплакивая свою утраченную честь, отказывалась, не желая погубить еще и его честь в придачу…

А потом она вспомнила, как собирались они по вечерам во дворе городского дома, и ребенок засыпал на руках у няньки, а Джабир ибн Джафар аль-Мунзир, сын благородных арабов, сменивший имя на рабскую кичку Рейхан ради преданности названному брату, рассказывал ей о доблести, подвигах и стихах аль-Асвада…

Окончив молитвы, Джеван-курд осторожно дернул Абризу за край джуббы.

– Все, что миновало – миновало, а принимать соболезнования годится лишь девушкам да женщинам, скрытым за завесой, – хмуро сказал он. – Мы отомстим за аль-Асвада. Не может быть, чтобы всадники Джудара ибн Маджида были разгромлены! Они где-то поблизости! Мы найдем аль-Мунзира, найдем Джудара ибн Маджида и отомстим, клянусь Аллахом!