Шедевры юмора. 100 лучших юмористических историй

Даже глиняный кувшин со злости разбил!

Ну, разве не ясно, что подкуплен?

За угощение даже правды сказать не хочет!

Ясно, подкуплен!

Вителлий, — тоже, дурак, к вину присосался:

— Ну, что? — говорит. — Видишь? Вот! Моя правда была! Видишь?

Что я вижу?

Вижу, что ты дурак!

И что все вы дураки!

И больше ничего не вижу!

Вителлия заставил за угощение платить.

Дураки пусть и платят.

В тот день, когда убили Цезаря, — имел нравственное удовлетворение.

— Что? — говорю, — не говорил я вам, что этот человек плохо кончит?

И Вителлий, и все соседи отнеслись ко мне с глубоким уважением:

— Марцелл был прав!

Пошёл говор:

— Марцелл, когда ещё плохой конец всему этому предсказывал!

Теперь меня за провидца готовы были считать.

— То-то! А когда умный человек говорил, — не слушали.

— Цезарь… полубог…

Вот тебе и полубог!

Какие там Цезари! Никаких Цезарей!

Всё одни выдумки:

— Цезари… герои… полубоги.

Никаких ни Цезарей, ни героев, ни полубогов!

Все равны.

Я республиканец.

Во второй раз я жил вскоре.

При августе Нероне.

В этот раз меня звали Гаем.

Я жил на берегу Тибра и имел небольшой участок земли в Кампанье.

Жил, слава богам, и в эти времена недурно.

Одни были в восторге:

— Весёлые времена!

Другие говорили мрачно:

— Печальные времена!

А по моему, времена, как времена! Ничего особенного!

Точно так же пили, ели, спали, — как и всегда. Женщины родили детей, мужчины болтали вздор.

Никакой разницы!

Я ходил в цирк, когда пускали бесплатно.

Не скажу, чтобы эти игры мне доставляли удовольствие.

В душе я всегда относился к ним с порицанием.

Конечно, в душе… Зачем болтать?

На самом деле, такие ли теперь времена, чтоб людей травить дикими зверями, распинать на крестах или жечь на факелы?

К рабу на рынке приступа нет!

Я не говорю уже о греках-рабах.

Грек — это уж роскошь.

Не люблю я греков. Грек и двухсот плетей не выдержит.

Это вещь нежная. Баловство, а не раб!

Греки — это для матрон, для франтих. Статуи с них делать, спальни им купидонами расписывать, стихи в их честь сочинять.

Греки это в роде… собаки такие бывают, тонкие, голые, на длинных ногах, постоянно дрожат, в тепле их держат!

Я говорю о предметах первой необходимости. О рабочем рабе.

Что в хозяйстве нужно. Без чего не проживёшь.

Не говорю уже о рабе хорошей породы, — о каком-нибудь этаком германце здоровенном, или галле, — на мускулы посмотришь, залюбуешься: лошадь!

Куда там!

Этакую роскошь могут себе только большие хозяйства позволять!

Скиф-болван, — и к тому не приступишься! Сириец паршивенький, — и к тому приступа нет.

Приходится пробавляться бабами, рабынями. От них хоть приплод!

Всё-таки каждый год маленького продашь, что-нибудь да выручишь!

А иная, — старательная, — смотришь, и двух принесёт.

(Эти малыши идут на откармливание мурен. Недурные цены любители поесть дают!).

И так везде, во всех хозяйствах.

Смотришь, — где прежде германцами землю обрабатывали, — теперь на баб перешли.

И в этакое-то время столько добра уничтожать?!

Для чего?! Для удовольствия?!

Разве можно так к людям относиться, — когда весь Рим без рабов, как без рук?!

Здоровеннейший малый, — а его льву на съедение дают.

Смотреть жалко. Слёзы на глаза навёртываются.

Работать бы мог.

Конечно, я ходил на игры.

Все ходят. Отчего ж и не пойти, раз бесплатно.

Но возмущался.

И вот однажды, когда я смотрел и возмущался:

— Что делают! Что делают! Смотрите! Обсмолили да зажгли!

Что от него света, что ли, больше?

Что орёт он, когда горит?

Так из-за этого христианина губить?!

Когда я смотрел и возмущался, — Публий, мой сосед по дому, крепко сжал мне руку.

— Тебя это возмущает, Гай?!

— А тебя нет?!

— Я слов не нахожу, чтоб высказать своё негодование! Так поступать с христианами!

— Разумеется. И христианин может работать! Продали бы.

Публий посмотрел на меня странно.

— Я по поводу жестокости, Гай! Несчастные жертвы! Мученики!

— Ну, это положим!.. Они христиане!

— Что ж из этого, Гай? Что ж из этого? За это мучить?

— Сами виноваты! Зачем они христиане!

— Гай, да, ведь, это глупости всё, вздор, сказки, — что про них рассказывают! Ведь, это для того, чтоб возбудить чернь против них! Дикую, тёмную, невежественную чернь! Будто они предаются разврату, убивают детей, пьют кровь! Ведь, пойми ты, это религия! Новая религия, Гай! Религия, как всякая другая! Какая религия предписывает дурное?

— Тем хуже. Зачем исповедуют такую религию, за которую полагается казнь? Слава бессмертным богам! На свете много безопасных религий, за которые ничего не бывает. Выбирай любую и исповедуй. Зачем же ещё новые выдумывать?

Публий смотрел на меня, вытаращив глаза.

И взгляд у него горел, словно Публий был в лихорадке.

— Да ты знаешь ли, Гай, это новое учение? Ты говоришь так потому, что его не знаешь!

— А ты знаешь, Публий?

— Да, я знаю. Я знаю!

— Вот что, Публий! — сказал я ему холодно и сухо.

Я умею, когда нужно, как ножом отрезать.

— Ты можешь знать, что тебе угодно. Но что знаешь, — знай про себя. Я узнавать таких учений, за которые полагается казнь, не желаю. Понял? Видишь, — вон ликтор с прутьями! Понимаешь?

Приказал жене, чтоб она с Публиевой женой прекратила знакомство. И дети чтоб не играли с детьми Публия.

Кто бережёт себя, того берегут боги.

Так-то!

Пусть люди, выдумывающие новые религии, отправляются к зверям.

Я запрещённых учений не знал, не знаю и знать никогда не буду!