Шелковая жизнь

Отец Пулата отстоять сына не смог – его тоже считали чужаком – иностранцем, и защиты он нигде не нашёл. Вскоре семья «китайского миллионера» куда-то переехала из дома на нашей улице, и я надолго потерял своего друга. Говорили, что Пулат, вместе с отцом, переселился в Москву.

* * *

Ещё раз я неожиданно встретил Пулата через несколько лет, когда уже учился в архитектурном и приехал в Москву на студенческую практику. Жил я на Беговой улице, у двоюродной тётки. Днём правил чертежи в проектном институте на проспекте Вернадского. Вечером допоздна шлялся по московским улицам, чтобы не надоедать родственникам в тесной квартире.

В один из вечеров, пораньше удрав с работы, я рванул погулять в центр. Мне не терпелось поскорее оказаться на московском бродвее – проспекте Калинина, но я заплутал в переулках за улицей Герцена [22] . Остановившись, попытался разглядеть над крышами невысоких особнячков: где же новые арбатские небоскрёбы? Развернулся на месте, раз, другой – и замер от странного ощущения дежа – вю… вокруг было не по – московски безлюдно и тихо. Почти как в воскресенье летом на моей родной улице…

22

Проспект Калинина и улица Герцена – это нынешние Новый Арбат и Большая Никитская.

* * *

Не знаю поры лучше летних воскресных ташкентских вечеров.

Самое начало июня. Солнце уже низко, но ещё светло. На улицах – редкие пешеходы, и совсем нет машин…И тепло, и свежо, и лето – и почти весна. Яркая зелень крон, под ними -

уже сохнущая, но не полёгшая трава. Асфальт тротуаров ещё влажен – трещины на нём темны и контрастны, но лёгкая, как пудра, белёсая дорожная пыль уже лежит на обочинах. Хотя до настоящей летней жары ещё так далеко…

Листья деревьев замерли, как на стоп – кадре. Воздух недвижен. Тишина и звуки улицы словно разделились на два параллельных слоя.

Над землёй, в сумерках аллей – бесшумные пируэты летучих мышей… Мальчишка, встав на педалях, беззвучно катит на велике…

Во дворах и палисадниках шуршат струи воды из шлангов – ташкентцы поливают нагретую за день землю. Пищат стрижи, высоко парящие в блёкнущих небесах. Стучит – прыгает детский мяч, перелетевший через забор.

– Ви – и – и-тя, да – амо – ой! – повис над заборами безнадёжный зов чьей-то мамаши.

И откуда-то издалека проплывает над улицей усталый, протяжный, как у поющей пилы, металлический звук трамвая, лениво поворачивающего в парк…

Долгие летние ташкентские вечера. Дивная пора. Всё лето – и вся жизнь впереди.

* * *

Вскоре переулочки закончились – и я уже шёл по шумному и многолюдному проспекту, вдоль несущихся рядов машин. Возле знаменитого кафе «Метелица» я обратил внимание на парня, стоящего напротив. Что-то знакомое, неуловимо китайское было в его лице. Я подошёл к нему.

– Пулат? – тихо спросил я наудачу.

Он обернулся и сразу узнал меня. Хотя теперь я был выше его на голову. Пулат искренне обрадовался и стал обниматься, хлопая меня по спине, как всегда делают ташкентцы. Затем потащил в кафе. Внутри был полумрак. Пока мы оглядывались, неожиданно осветился круг танцплощадки и загремела музыка: «Амана кукарелла, ша – ла – ла – ла…» – Патрик Симон был тогда на вершине советской дискотечной моды. Публика из-за столиков рванула плясать. Первый раз я попал в такое «злачное» место и чувствовал себя неуютно, хотя пытался изображать завсегдатая. Мы сели за барную стойку и заказали коктейли. Я успел первым расплатиться за себя и Пулата – он укоризненно покачал головой. Но я почувствовал себя увереннее: теперь и я уже – настоящий взрослый!

За нашими спинами мигали огни светомузыки и подпрыгивали девушки. Пулат мне что-то рассказывал – прямо в ухо. Я кивал, не совсем понимая его. С непривычки я захмелел и совсем оглох от грохота басовых динамиков. Мне уже хотелось сбежать из «Метелицы». Но Пулат заказал ещё по коктейлю…

Потом, когда мы вышли из кафе, я спросил – не скучает ли он по Ташкенту? Пулат улыбнулся и мотнул головой. Так я и не понял – да или нет?

– Похуила помнишь? – не отставал я. Пулат опять не ответил. Мы стояли на остановке. Был поздний июньский вечер. Тополиный пух, как живой, полз вдоль бордюра под скамью на обочине тротуара. Под ней, будто сонный зверь, шевелился уже целый сугроб из пуха…

– Смотри – берлога тополиная… Даже у пуха есть дом, – неожиданно сказал Пулат.

Он глянул на часы и покачал головой.

– Пока доеду до общаги… опять по пожарной лестнице заползать…

– А ваша квартира? – преодолев неловкую паузу, спросил я. – Да есть квартира, разве в этом дело… – махнул рукой мой товарищ. – Я в общаге, у ребят, сейчас живу. Так удобней, пока…

После темноты и грохота дискотеки улица казалась оглушительно тихой и светлой. Середина июня – московские «белые ночи». Мимо нас, по чужому городу, одна за другой беззвучно летели машины. Говорить было уже не о чем – мы молча ждали троллейбус. И так мне вдруг захотелось вернуться на Гоголя семьдесят шесть… Я как будто забыл, что нахожусь в Москве, родители – в Ташкенте, а моего дома и улицы детства уже несколько лет как нет. Осталась только вонючка на месте двора. Дерево за эти годы выросло и превратилось в стройный, высоченный айлантус…

– Уеду я отсюда… – неожиданно сказал Пулат.

– Куда?

– А-а… в Нью – Йорк, – просто и буднично, как «А-а… в Ташкент», сказал он.

Я на всякий случай кивнул. Словно и для меня махнуть в Нью – Йорк – это обычное дело.

Потом мы долго ехали на троллейбусе по Москве и разбежались, обменявшись телефонами. Пришёл я в квартиру тётки глубоко за полночь и сразу завалился спать. Мне выделили раскладушку в прихожей. Во сне я заблудился под огромными деревьями. Костлявые ветви скрипели под ветром. Я просыпался, ворочался. Трещали пружины. Засыпал – и снова искал дорогу домой…

Утром я перерыл все карманы – бумажка с номером Пулата исчезла. Последнее, что я услышал о сыне миллионера много лет спустя, – что из Москвы он куда-то уехал. Неужели в Нью – Йорк?

* * *

– Ии – и – и-и – и – и-и – и – и-и – и – и-ищь… – разбудил меня протяжный хриплый вопль.

Я вскочил с дивана, не понимая: сон это или явь?

Встречать двухтысячный год я приехал из Москвы в Ташкент к родителям. Много лет уже прошло, как мы переехали с улицы Гоголя в многоэтажную новостройку в районе Кашгарки. А сам я давно стал «новым москвичом», но не переставал скучать по родному городу.

Две недели отпуска пролетели быстро. В последнее перед возвращением утро я заспался. Накануне мы до ночи сидели на кухне с братом Петром – выпивали, спорили о том, когда начнётся двадцать первый век: в этом году или в будущем? Вспоминали улицу Гоголя, «Шара-Бара», «Кислий малакё», «Кирасин», «Мусорного директора», «Старьёвщика»…

– Ии – и – и-и-ищь! – вопль повторился.

Он доносился с улицы – через приоткрытое окно моей комнаты на восьмом этаже ташкентской квартиры. Я выглянул из окна во двор…

– Ве – еи – и-и – и – ищщщь… – ближе и громче раздался протяжный и хриплый стон. – Ве – еи – и-и – и – ищщщь… Старий веищь биром!

Это шёл по улице и кричал старьёвщик в длинном халате, с мешками, перекинутыми через плечо. Шёл он, как всегда, согнувшись в три погибели, хотя мешки были почти пустые. Сделав ещё десяток шагов, он остановился, снял с плеча мешки и, не разгибаясь, но запрокинув голову, стал озираться – крошечный силуэт средневекового человечка в окружении бетонных девятиэтажек.