Шелковая жизнь

Кто же? Кто исполнил моё заветное желание?

На другом конце двора, через снеженные ветви – золотое бабушкино окно.

Но вот и оно гаснет. Всем пора спать.

Сливовое дерево превратилась в огромное пушистое чудище. Беседка виноградника – в искрящийся снежный ковёр – самолёт. Пришло их время сиять в ночи.

«Только бы не растаяло к утру», – подумал я, засыпая…

Я открыл глаза от радости.

И не сразу понял – откуда она?

Было очень рано – но необыкновенно светло. И ещё не глянув в окно, я вспомнил, что произошло вчера.

Первый снег – зима пришла!

К утру я подмёрз. Обычно бок мой греет стенка, за которой – печка. За ночь уголь прогорел – стена остыла, и прижиматься к ней стало бесполезно. Родители похрапывали на разложенном диване. Мама – под ватным одеялом. Отец выставил ноги из – под своего тоненького – ему всегда жарко.

«Встал первым – иди за углём, это морской закон!» – так говорит папа Марк. Встаю босиком, в трусах и майке. Надеваю отцовские шлёпанцы, накидываю его куртку, подхожу к входной двери. Аска уже за ней и робко скребёт когтями.

– Хозяин, п – п – пусти, б – б – больше н – н – не могу!

Дворовая собака может войти в дом только с разрешения хозяина – это Азка усвоила с щенячьего возраста. О том, что никакой я не хозяин, она, конечно, знает. Но тут мы оба делаем вид, что всё по правилам. Осторожно, стараясь не шуметь, приоткрываю дверь.

– Ну, заходи!

Собака, радостно постукивая хвостом и царапая когтями пол, вползает в прихожую.

– Я только чуть – чуть погреюсь и уйду, – еле слышно поскуливает она.

– Давай. Только тихо! Родители спят!

– Я тихо. Очень тихо, хозяин! – преданно глядит снизу вверх моя Азка. Дрожа, распластывается по коврику.

Выхожу на заснеженное крыльцо – белизна ослепляет. На ощупь, стараясь не хлопнуть, закрываю дверь.

Задеваю пустое угольное ведро – оно падает.

Гулкий жестяной звон.

Чертыхаюсь.

Цепляю его за обжигающе холодную дужку. Иду на задний двор – в кладовку.

Двор не узнать. Сугробы на земле, сугробы на крышах. Ветви прогнулись от светоносного покрова. Даже расчищенные с вечера дорожки замело так, что не пройти.

В огромных отцовских шлёпанцах снег можно разгребать, словно лыжами. Он быстро набивается внутрь. Тает между пальцами.

Но мне не холодно – весело!

Перед кладовкой – белое, как весной в цветах, вишнёвое дерево. Ветви склонились под тяжестью. Цепляю их макушкой и получаю заряд ледяного пуха за шиворот. По спине течёт ручеёк.

Распахиваю дверь кладовки. Из – под низкой крыши вылетают горлинки и мечутся, натыкаясь на ветви. Новая лавина обрушивается на меня. Спасаясь, резво запрыгиваю внутрь.

В кладовке едва ли не холоднее, чем на улице.

Темно.

Пахнет углём и керосином.

Нащупываю совковую лопату и начинаю загребать уголь из кучи. Выворачиваю куски покрупнее. Лопата скользит и звякает. Сыплю в гремящее ведро.

На меня ползёт чёрная пыль. Чихаю. Пячусь. Ведро уже почти наполнено. Задерживаю дыхание, но пыль всё равно лезет в глаза и нос. Подхватываю ведро – и за дверь.

Теперь можно отдышаться!

Начинаю замерзать – в животе мелкая дрожь. С тяжёлым ведром в руке шуршу обратно на шлёпанцах – по проглаженной лыжне.

Двор ещё спит. Снежный утренний свет обманчиво ярок -

слишком ещё рано. Воробьи не чирикают, не слышно горлинок, не каркают вороны. Только редкая в городе крошечная мухоловка беззвучно и невесомо шныряет по ветвям виноградника.

В тишине еле слышен звук струящейся воды. Зимой мы приоткрываем дворовый кран – чтобы не замёрз. Тонкая прерывистая струйка падает камень – и разлетается мельчайшими брызгами. За ночь всё вокруг покрывается льдом. Кусты и сетчатая ограда вокруг колонки превращаются в сказочное хрустальное кружево.

Но любоваться сейчас невозможно. Ещё немного – и я сам превращусь в сосульку.

В прихожей лежащая на коврике собака встречает меня, радостно мотая хвостом.

– Тихо! – грозно шепчу я, перешагивая через неё.

Прохожу на кухню, к белой изразцовой печке. Открываю еле тёплую чугунную дверку. Топка пуста. В тёмной её глубине светятся на колосниках три красных уголька, подёрнутые седой золой. Начинаю укладывать в печь уголь. Осторожно, чтобы не раскрошить, не просыпать через решётку огненные кусочки. Скоро их уже не видно.

Надо помочь огню разгореться – и я начинаю дуть в топку. Поднимаю вихрь из золы и угольной пыли. Всё это летит мне в нос и глаза! Тру пальцами и размазываю по щекам чёрные слёзы. Вижу, как между кусками угля начинают вылетать первые искры!

Совком выгребаю золу из поддувала. Снова дую в топку…

Когда появляется маленькое пламя, я прикрываю дверцу.

Скоро в печи начинает гудеть и потрескивать. Нутро поддувала отсвечивает красным жаром, сыплются искры. Печь начинает стремительно нагреваться.

Пошло тепло!

Мою руки под латунными кранами, над посудной мойкой. Крана – два. Горячий и холодный. Приходится держать руки то под горячей, то под холодной струёй. В раковину течёт чёрная вода.

– Уа – а – у! – завывает моя псина.

Азка, отогревшись и слегка обнаглев, потягивается и громко зевает. Обернувшись, грожу ей мокрым кулаком – и собака мигом прижимается к полу. Глаза виноватые. Хвост поджат.

– Пардон, хозяин, расслабилась!

Умываю физиономию и вытираюсь чистым кухонным полотенцем. Теперь на нём – полосы сажи. Эх, влетит…

Ноги высохли – на них разводы от угольной пыли.

Мыть или не мыть?

Плюнув на гигиену, я крадусь в нашу единственную жилую комнату, в свою постель – греться!

Укрываюсь, щупаю стенку – она уже теплая!

Азка, разомлев, снова потягивается и… пукает!

– Да – да! Пукает, зараза такая!

– Это что такое?! – раздаётся грозный возглас с дивана.

Папа Марк проснулся и, сдерживая смех, распекает собаку.

– Кто там звуки издаёт?

– Уав! Уав! Кто там? – поддерживает его Азка.