Шелковый путь

Восьмой тумен еще даже не спустился с гор Каратау. Его вел прославленный нойон Шики-Хутуху. Вместе со своими воинами он участвовал главным образом в грабеже и мародерстве, когда уже какой-нибудь город взят и ворота открыты настежь. Этот тумен расправлялся с безоружным мирным населением. Основная его забота была пополнить каганову казну, собрать побольше драгоценностей и золота. Обоз у тумена был громоздкий, тяжело нагруженные верблюды тянулись длинным караваном, воины разжирели, погрязли в роскоши. У каждого сарбаза в поводу шло по нескольку лошадей. Многие из воинов не только не участвовали в битвах, но даже и не видели серьезного побоища. Они лишь обеспечивали добром и женщинами могущественных нойонов и сами втихомолку обогащались.

Главные девятый и десятый тумены отдыхали сейчас в густых зарослях прибрежья Шу. Во главе их находились непобедимый Субудай-бахадур и Джебе. Вдоль берега стояли шатры; едва заметно колыхались шелковые с кистями занавеси; над очагами вился дымок; все живое упряталось в тени. Воины купали в реке лошадей. Субудай лежал на пышных коврах и гадал на кумалаках. Размешав горсть блестящих отполированных кумалаков, он рассыпал их на белую шкуру, потом неуклюжими, корявыми пальцами вновь сграбастывал их и начинал делить на три кучки. Потом, расположив кучки в ряд, долго и отрешенно глядел на них, закатив глаза, думал.

Субудай-бахадур решил проверить свои сомнения. А сомнения касались его юной жены, которая не давала ему нынче ночью спокойно спать, представившись во сне. Была она дочерью меркитского хана Туктихана, бежавшего от монголов. На берегу реки Иргиз предателей настигли и всех перерубили. Жену Туктихана, пышнобедрую ханшу, Субудай подарил кагану — пусть ублажает похоть с женой врага, а юную дочь взял себе. Новая жена взбодрила его старое тело, зажгла в жилах огонь молодости. Нынче ночью она приснилась ему почему-то голой. Это насторожило и испугало полководца…

В первой кучке был нечет, круг замкнулся, значит, молодая жена жива и здорова. Во второй кучке два кумалака легли рядом, попарно, торчком. Это означало, что она пребывает в веселом, радостном состоянии. «А с чего это сучка голову задирает?» — проворчал с досадой Субудай. Сбоку опять вышел нечет: по три в каждом ряду. Ойпырмо-ой, что же это получается? В самом низу остается один-единственный кумалак!.. Рука у полководца дрогнула, повисла в воздухе. Он не спешил убрать одинокий кумалак. «А-а… то-то же!.. У этой сучки, выходит, подол задран. Неспроста, значит, голой во сне мне явилась. Попалась, видать, в лапы какому-нибудь бахадуру, стала чьей-то забавой!» Субудай в сердцах смешал кумалаки, отшвырнул от себя, обнял колени, помрачнел. За шатром послышались голоса. Он вскинул голову. Вошел слуга, скрестив руки на груди, поклонился.

— Светлейший! К вам просится нойон Тогишар.

— Впусти! — бросил Субудай и, стряхнув печаль, вытер старческие слезы в глазах.

Неслышно вошел в юрту молодой нойон, по-собачьи зорко обшарил глазами шатер, опустился на одно колено, склонил голову. Хотя по своему чину он мог говорить, как равный с равным, но нойон почитал возраст Субудая. Такова была воля самого кагана.

— На склоне Каратау мы столкнулись с кипчакским войском. Неожиданно, исподтишка обрушилось оно на нас. Отряд Арслана разбит наголову. Сейчас ведут бой с кипчаками султаны Бауршик и Тажибек. Боюсь, что без помощи нойонов они не выстоят. Как быть?

— Сколько войска у кипчаков?

— Тысяч десять, пожалуй, будет. Пока перебили их только половину.

— Ну, тогда и эти справятся. Если же до вечера не одолеют кипчаков, отправишься сам вместе с нойоном Алаком!

Тогишар, ни слова не сказав в ответ, отступил к выходу и только там повернулся. Он ничего не терял. Пусть пока бьются Тажибек и Бауршик, пусть их потреплют лихие кипчаки, как растеребленный клок шерсти, а потом он легко прихлопнет обескровленных врагов одной войлочной шляпой и станет победителем. Вся добыча — лошади, оружие — достанется ему. Да и весть о его победе дойдет до слуха самого кагана. А там — кто знает — может быть, именно ему поручат править побежденными кипчаками.

Однако не суждено было осуществиться сладкой мечте нойона Тогишара, красивой птицей промелькнувшей в его мыслях: желанная добыча камнем застревала в горле, и от этого тошнило кровью. То, что и не снилось ему в самом страшном сне, случилось перед самым закатом солнца.

Кипчаки, построившись тесными рядами, клином врубились в войско Бауршика и разорвали, рассекли его, как сопревшую кошму. Разметав врагов в едином порыве, они тут же обрушили свой удар на войско Тажибека. Первые ряды монгольских союзников были опрокинуты копейщиками, потом ураганом засвистели кипчакские стрелы, и враг дрогнул, повернул коней, пустился наутек.

Сарбазы Тажибека скакали, мешками свалившись с седел набок, и никакой силой невозможно было их удержать. Подбитой змеей, лишенной яда, отдельные группы еще изредка робко наскакивали на кипчаков, но это было беспомощное сопротивление. Враг понес поражение, но и кипчакское войско было потрепано основательно. Однако кипчаки держались тесно, плотно, на ходу смыкая поредевшие ряды, действовали слаженно, дружно. Бауршик и Тажибек надрывали глотки, пытались всеми способами остановить убегавших сарбазов и повернуть против разгорячившейся кипчакской конницы, но усилия их были тщетны. Сарбазы в панике хлынули назад, к приближавшимся навстречу им монголам, обрекая себя на их злорадство. Бесславно потерявшие свои войска предводители буквально плевались кровью от ярости.

Кипчаки остановились и тут же начали отступать. Ввязаться в бой с отборными туменами монголов было сейчас бессмысленно. На середину освободившегося поля выехал одинокий всадник и, высоко подняв огромное копье, громко крикнул:

— Единоборство! На поединок!

Это был батыр Ошакбай. Он только недавно успел примкнуть к своим и теперь кричал, вызывая смельчака из вражеского стана на поединок, чтобы дать кипчакам хоть небольшую передышку.

— Бауршик! Выходи один на один.

И враг остановился, лихорадочно собирая оставшиеся силы. Бауршик узнал батыра и сразу же выехал перед своим истерзанным войском. Он спешился и приказал подать свежего коня. Ему подвели саврасого жеребца, поджарого и быстрого, как молния. Бауршик в тугой узел связал конец узды, подтянул подпругу, сел на жеребца и привязал лук к седлу. Бедром он зажал копье, выхватил саблю из ножен. Оба войска застыли, затаили дыхание; каждый воин чувствовал в душе, что надежда на победу в большой мере зависит от поединка этих двух батыров. Сердца у воинов забились в ожидании рокового исхода. Бауршик в ответ на вызов противника тоже хрипло закричал: «На поединок!»

В древние времена противники выходили на поединок каждый со своим излюбленным оружием. С годами степной обычай изменился, правила усложнились. Теперь выбор оружия определял уже тот, кто принимал вызов. Зачинщик поединка обязан был сражаться тем же оружием, что и враг. Ошакбаю ничего не оставалось делать. Копье, которым он владел лучше всего, пришлось зажать под бедро и взяться за саблю. Он подал знак, что к бою готов.

Разгорячив коней, батыры вихрем поскакали навстречу друг другу. Бывает, что исход поединка решается сразу, в первой же стычке. У них так не получилось, лишь послышался звон железных сабель. Во второй раз они сошлись более тесно, закружились на месте, завертелись рука к руке, сабля к сабле. Ошакбай видел клочья пены у рта противника. Бауршик видел только налитые кровью глаза Ошакбая. Он понимал, что обязан любой ценой поразить врага именно саблей, ибо несдобровать ему, когда дело дойдет до копья. Тогда с Ошакбаем уже никто не сладит.

Подумав об этом, Бауршик еще яростнее замахал саблей, но встречный удар был нанесен с такой же страшной силой. У него сразу заныло плечо, запылала ладонь, озноб прошел по всему телу. С трудом удалось ему удержать саблю и в последний момент резко завалиться набок. Кончик сабли Ошакбая лишь задел и срезал переднюю луку седла. Батыры опять разъехались. Когда они сошлись в третий раз, Бауршик, изловчившись, одним махом расколол щит противника. По условиям поединка после третьей попытки предстояло менять оружие. Заворачивая жеребца, Бауршик заметил, что Ошакбай сунул саблю в ножны и схватился за копье. Сердце султана сжалось. Он явственно ощутил, как длинное древко со стальным наконечником пронзает ему грудь. Это был дурной признак. И тогда, отшвырнув саблю, Бауршик спешно снял с седла лук.