Шелковый путь

По рядам кипчаков прокатился ропот. По правилам поединка противники стреляются из лука в самом конце. К тому же Ошакбай остался без щита, и поразить его было проще простого. В пылу боя батыр Ошакбай не обратил внимания на коварство врага. Крепко зажав копье и весь подавшись вперед, он бросился на султана Бауршика. Тот не выдержал, повернул жеребца и пустился наутек. Теперь загудели, зароптали монголы. Ошакбаю было достаточно приблизиться на расстояние одного лошадиного корпуса, и он бы одним ударом, будто шляпу с головы, сбил, столкнул бы с коня противника. Бауршик увертывался, ускользал, точно ртуть на кошме, и успел-таки на всем скаку пустить стрелу. Всего лишь на вершок не дотянулся Ошакбай копьем до груди противника. Стрела угодила ему в правую руку, выше локтя, и он выронил копье, Бауршик поскакал дальше.

Ошакбай круто завернул коня, наклонился, доставая копье, и только было выпрямился, как вторая стрела вонзилась ему в низ живота и застряла где-то у самой поясницы. Батыр припал к гриве тулпара, не выпуская копья из рук. Ликующий Бауршик помчался к своему войску.

Из рядов кипчаков выскочила на поджаром белом скакуне молодая женщина и, громко плача, помчалась к смертельно раненному батыру. Подскочив, она поддержала падающего с коня Ошакбая. Это была Баршын. От скорбного плача женщины у кипчаков содрогнулись сердца. Гневный вопль поплыл над полем брани. Все войско в трауре вонзило в землю копья. Иланчик Кадырхан, молча наблюдавший за поединком, помрачнел. Он сознавал: начнись сейчас бой — кипчакам придет конец. До захода солнца оставалось еще столько времени, сколько нужно для того, чтобы вскипятить молоко. По степным правилам битва может продолжаться лишь до заката солнца. Вдохновленный победой своего батыра и оправившийся враг может быть особенно опасным. Тем более, что он жаждет смыть с себя недавний позор.

Иланчик Кадырхан решительно выехал на середину поля, покружился на месте, вызывая на поединок достойного соперника. Только так можно было сберечь войско от неминуемой гибели. Ничего другого в голову ему сейчас не приходило, а спокойно взвесить все на весах рассудка не хватало времени. Мощным, рокочущим басом, от которого вздрогнули враги, Иланчик Кадырхан троекратно прокричал грозное слово: «Единоборство!»

Против хана, по правилам, может выходить на поединок только другой хан. Сам каган находился еще далеко от места побоища. Значит, сражаться с предводителем кипчаков обязан был кто-то из монголов. Здесь находился ближайший соратник кагана, его «правое око» — нойон Тогишар. Ему и предстояло совершить подвиг. Таков был неписаный ратный обычай, благословленный предками.

Нойон Тогишар выехал на поединок, как обреченный. При первом же столкновении сабля его сломалась пополам, а когда кони сшиблись вторично, голова нойона покатилась по кипчакской земле.

Сразу завопили, раздирая глотки, монгольские воины, завыли от скорби и боли, бросились к обезглавленному Тогишару.

Закатилось солнце, надвинулись сумерки. Вдалеке тоскливо ржали осиротевшие кони. Отовсюду доносились стоны и крики раненых. Иланчик Кадырхаи спешно собрал уцелевшее войско. Из десяти тысяч сарбазов едва осталось четыре с половиной тысячи. Правда, и у монголов вышли из строя два с половиной тумена. Если бы каждый кипчак всегда сражался бы как в этой битве, врага можно было отразить. Иланчик Кадырхан сегодня убедился в этом. Теперь же он принял решение срочно отступать в Отрар.

Повелитель Отрара подозвал Максуда и приказал: «Отбери сотню джигитов на крепких, быстрых конях и оставайся здесь на ночь. Проследи, чтобы всю ночь горели костры. А на рассвете спешно отступи!» Это был старый прием. Враг, глядя на костры, будет всю ночь готовиться к новому сражению, торжественно хоронить своего нойона, сооружая над его могилой курган. Время будет выиграно.

Иланчик Кадырхан повелел остальному войску тронуться в обратный путь. Сарбазы покинули усеянную трупами Бугенскую равнину. А на рассвете горстка кипчаков, прихватив тело батыра Ошакбая, тихо и скорбно въехала в ворота Отрара.

3

В сущности жизнь похожа на древний отрарский арык: вначале понемногу разрушается русло, размываются берега, потом он начинает зарастать сорной травой, а со временем и вовсе исчезнет с лица земли. Так и жизнь…

Проходит лето, яркое и нарядное, уступает свои владения осени, грустной, задумчивой; ржавыми пятнами покрываются листья; плывут-кружатся за тучами тучи; не однажды наполняются водой и вновь высыхают бесчисленные уличные арыки. И все эти перемены никому особенно не докучают, никого не удручают и не тревожат. Жизнь человеческая как сон — зыбкий, смутный, легко и быстро забываемый. Босиком по мягкой травке пробежит короткое, как миг счастья, детство; потом прошумит, прошуршит зелеными листьями недолгая молодость; повеет первой любовью, ласковой, томной, как легкий ветерок со стороны Инжу в вечерний час. Но поторапливают, погоняют, сменяя друг друга, такие прекрасные мгновения жизни. Ускользают, просачиваются куда-то и исчезают бесследно, безвозвратно. А в душе человека время непременно оставляет свою печать, оставляет зарубку, отметину. Юная тангутка нынче тоже пребывала в печали и смятении. Она была похожа на травинку, рано потянувшуюся к солнцу, рано напившуюся благодатных соков и преждевременно зачахшую, увядшую. Извелась в тоске прекрасная пленница. Сегодня опять она долго гуляла по Отрару и вспоминала родину…

Говаривала мать-покойница: любовь — всего лишь страсть, чем больше страсти, тем сильней и ненасытней любовь. Отец возражал: любовь — не безумство, не вспышка, а взаимность, уважение и согласие двух любящих сердец. Кто знает… Для нее любовь обернулась мукой; она источила душу, изранила сердце, отравила молодость. И вот одна-одинешенька мыкает она свое горе в подземном гареме под городской мечетью Кок-мардан.

Зашел бы к ней пораньше повелитель, она поговорила бы с ним в последний раз открыто, не таясь, излила бы ему все, что накопилось в сердце. Ни разу не удавалось прелестной тангутке высказать своему властелину свое самое сокровенное, желанное. Сколько раз порывалась она открыть ему душу, но каждый раз забывала обо всем на свете, едва он появлялся у нее.

Погруженная в свои думы, она не заметила, когда и как вошел повелитель. Он стоял в тени и молча смотрел на нее. При виде его все мысли разом вылетели у нее из головы, в растерянности она даже не встала с места.

Иланчик Кадырхан, которого юная тангутка полюбила до самозабвения, сам подошел к ней. Он был в походной одежде: кольчуга, сапоги, подол чапана в пыли. Огромный, сильный, он двигался тяжело, устало.

— Когда вы из похода вернулись? — опустив глаза, спросила тангутка. Голос ее слегка дрожал, бледные щеки сразу покрылись румянцем.

— На заре.

— Войско в целости?

— Лишь треть вернулась.

Тангутка опустила голову. Раньше бывало, когда он приходил к ней, она бросалась ему на шею, звонко и радостно смеялась. Сейчас же она не осмелилась так поступить и почему-то чувствовала себя виноватой перед кипчакским ханом.

— Они, что ли? — спросила она, бледнея.

— Да, они!

— Значит, теперь вы меня казните?.. Иланчик Кадырхан схватился за рукоять меча, чтобы унять внезапную дрожь, и опустился на деревянное возвышение, покрытое коврами. Ему захотелось пить. Тангутка легко вскочила, принесла из боковой комнаты воды. Такая холодная была эта подземная вода, что у него заломило зубы.

Пока он пил, тангутка подняла голову, быстро посмотрела на него. В глазах у нее стояли слезы. «Плачет, бедняжка, — с жалостью подумал Иланчик Кадырхан. — Всей своей невинной душой сочувствует мне!»

— Сейчас выйду… Переоденусь… — заметила она и убежала в глубинную келью, где хранила свою одежду и украшения.

Сейчас она переоденется и предстанет перед ним во всей своей красе. Разве поднимется когда-нибудь на нее рука? И все равно ее ждет гибель. Не избежать смерти пленнице. Исконный, кровный враг тангутского племени — монголы обложили, окружили город, точно железный обруч. Среди них находится и верный слуга кагана предатель Юсуф Канка. Недавно он прислал нарочного с предложением: «Возвратите мне тангутскую красавицу в обмен на десять пленных кипчаков». Об этом Иланчик Кадырхан ни слова не сказал своей наложнице. Однако, чуткая сердцем, она, кажется, и сама обо всем догадывалась…

Разряженная, она вышла, точно выплыла, из глубинной кельи. В волосах ее позванивали чолпы, на голове возвышалась саукеле в драгоценных украшениях, стыдливым румянцем залилось нежное, чистое лицо, нижняя губа алела спелой вишней.

— Небось скучаешь по родным? — спросил он и тут же спохватился. Не надо было ему об этом спрашивать. К чему напоминать о прошлых днях, оставивших тяжкий след в душе…

— Есть такая боль, которая не проходит, — почти шепотом ответила тангутка и, потупив глаза, опустилась перед ним на колени. В голосе ее чувствовалось отчуждение, и Иланчик Кадырхан еще острее ощутил, какую он допустил оплошность.