Шелковый путь
Шрифт:
— Тобою интересуется Юсуф Канка. Пошла бы ты к нему?
Разве говорят об этом юной женщине, особенно такой красивой и любящей? Иланчик Кадырхан снова подосадовал на себя за неуместный вопрос. О аллах всемогущий, как он очерствел, огрубел за последнее время! Каким бесчувственным, глухим стало его сердце! Видно, чуткость душе и доброту сердцу придают лишь мирные, безмятежные дни. Как он ошибался, полагая, что лишится не любви, а всего лишь наложницы-тангутки… Она попыталась улыбнуться:
— Будь со мною сегодня подольше, мой господин. Я развею печаль твою…
— Жажда меня мучит, — ответил он.
— Может быть, принести вина?
— Я предпочел бы кумыс.
Беседа не получилась. Вопросы и ответы прозвучали невпопад. На душе у обоих было смутно, тревожно, не говорилось о сокровенном. Тягостные, долгие паузы
— Я велю принести поесть?
— Нет, не до еды мне…
— Вы сильно устали и, может быть, приляжете, отдохнете?
— Нет… Я зашел ненадолго, просто так.
— Выбросьте все из головы… забудьте хоть на время войну. Если разрешите, я сама пойду и брошусь к ногам кагана! Все для вас сделаю. Забудьте все горести…
Голос ее сорвался. Она была очень взволнована. Так бывает, когда человеку снится тяжелый сон. Он почувствовал ее смятение и положил руку ей на голову. Слезы брызнули у нее из глаз, и она уткнулась пылающим лицом в его широкую ладонь.
— Я к тебе ненадолго…
— Властелин мой! Уйдем из города. Ты же знаешь: уйдем тайной подземной дорогой. Ты говорил мне о ней… Уйдем в пески Кызылкумов, выроем там колодец, построим дом, будем охотиться. Жить будем свободно, вольно!..
— Ты хочешь, чтобы я забыл о своем долге?
— Все забудем. Все, кроме нашей любви! — вскричала она.
— И пусть погибнут все военачальники, грызущиеся, как бешеные псы, все послы, забывшие про стыд и совесть, сам кровожадный каган и изнывающий в осаде город! Так ты хочешь сказать, а?
— Да, мой властелин! Пусть пропадет все, кроме нас с тобой!
В голосе ее послышалось отчаяние. Иланчик Кадырхан расслабился было, обмяк, будто свинец расплавился в нем. Но от последних слов женщины он сразу отрезвел и вновь замкнулся, посуровел. Холодно попросил он опять подать воды и сказал:
— Не бывать этому!
— Значит, все кончилось? Значит, навеки замкнутыми останутся наши сердца, а на глазах — вечная пелена?!
— А я-то как раз думал, что лишь теперь наши сердца открылись и с глаз спала пелена. Теперь-то уж нам нечего друг от друга таиться…
Не то нужно было ему сейчас говорить, но вылетевшего слова не поймаешь. Комок подкатил к его горлу, стеснило дыхание, и он сильнее стиснул рукоять меча. Тангутка вновь затрепетала ресницами, готовясь заплакать, робко и виновато взглянула на повелителя, теснее прижалась к нему. «Боже милостивый, неужели все кончено? — думала она. — Неужели он все принимает за низменное желание?»
— Неужели все, что было между нами, — пустое?.. — спросила она.
— Не думай об этом, — возразил Иланчик Кадырхан. — Пока я жив, никто нас не разлучит. Но я теперь не могу встречаться с тобой, как прежде. В дни опасности, когда все подавлены горем и страхом, мы должны забыть про наши чувства.
— Господин мой! Без любви я дня не проживу… Уж лучше смерть!
— Я не могу в такое время тешиться любовью здесь, под землей!
— Тогда возьми меня с собой. Дай оружие, и я буду твоей тенью.
— Нельзя! Ты не сможешь пускать стрелы в своих соплеменников.
— Чем так жить, хоронясь под землей, лучше погибнуть от вражеской сабли!
— Ты не должна так говорить! — строго сказал Иланчик Кадырхан и резко обнял тангутку, прижал к себе и впился губами в ее губы.
Она не ожидала такого порыва, дернулась, попыталась вырваться из его тяжелых объятий, но он еще больнее стиснул ее. И тогда она сразу смирилась, обмякла, повисла на его руках покорная, легкая, как перышко. Потом, опустошенный, он поднялся, выпрямился, собираясь уходить. Тангутка, кроткая, тихая, скользнула с настила, опустилась на колени, обвила руками ноги повелителя,
прижалась к ним. Иланчик Кадырхан не мог уже больше здесь оставаться. Слегка отстранив ее, он круто повернулся и вышел.Спустя неделю Иланчик Кадырхан вновь посетил одинокую келью в гареме под мечетью Кокмардан. То, что он увидел, ужаснуло его. Юная тангутка была мертва. Толстая коса петлей обвила нежную шею. Он так и не узнал: то ли она сама удавилась, то ли ее задушил неведомый злодей. Тоненькая черная линия бровей на ее прекрасном лице изогнулась и казалась шире обычного…
4
Древняя река Инжу в весеннюю пору становилась буйной. Она походила нравом на отрарского быка, который весной свирепо выкатывает глаза, низко наклоняя хмельную голову, и в томлении пашет коленями землю. Так и Инжу с гулким стоном, бурля и пенясь, взрывает лед и, взбухая, вырывается из берегов. Она заливает поречье, щедро наполняет старицы, арыки, канавы и гонит неугомонное племя дехкан на поля. Разномастное зверье спешно покидает прибрежные тугаи и разбредается по просторам верховья. А река, ошалевшая от собственной ярости и силы, неистово рушит, ломает, размывает все на своем пути, пока не ударится крутым лбом, разбиваясь в брызги, о мощную преграду. Тогда, застыв на мгновение, она разом выдыхается и, усмиренная, покорно откатывается назад в свое ложе. Дикие монгольские полчища, докатившиеся до стен Отрара, напоминали Инжу в половодье. Наткнувшись на неприступные стены, монголы взяли город в осаду, забавляясь набегами на окрестные города. Вокруг, куда ни посмотри, копошился гигантский человеческий муравейник, при взгляде на него у Иланчика Кадырхана кружилась голова и тошнота подкатывала к горлу. Он устало спустился с крепостного вала…
Сегодня третий день шел яростный штурм города. Со всех сторон монголы ставили лестницы и лезли на стены. Но кипчаки ловко закидывали петли, захватывали врагов крюками на длинных шестах, отпихивали передовых смельчаков, подгоняемых сотниками. По-всякому отбивались горожане: бросали вниз мешки с песком, пускали стрелы, кололи осаждавших копьями и пиками. Ни одному из врагов не удалось подняться на стены. И тогда поняли монголы: прямым штурмом город им не взять. Что будут делать дальше враги, к каким уловкам прибегнут, когда начнется новый приступ, — этого определить никто не мог.
Оставив на караульной вышке своих военачальников, Иланчик Кадырхан вернулся в Гумбез Сарай. Он вошел в зал приемов, передав саблю и чапан прислуге, сел на трон, опустил голову и задумался. Вдруг он услышал шорох и быстро обернулся. Эта была ханша, застывшая, как каменное изваяние в степи. На голове синел жаулык; длинное, с пышными оборками белое шелковое платье прикрывало ноги. Повелитель грустно посмотрел на нее. Бике заметно пополнела, бедра ее раздались, стан округлился, тяжелые, как опрокинутая чаша, груди выпирали из-под платья, некогда узкие плечи и тонкая шея тоже раздобрели. Только овал лица остался прежний, который, как в девичестве, красил нежный подбородок, тонкие губы и прямой, точеный нос. Прежнее надменное выражение на ее лице сменила печать усталости и покорности, под глазами легли синие круги, на открытом, чистом лбу залегли две морщинки… Сейчас, глядя на нее, он живо представил те далекие, невозвратные дни, когда самозабвенно любил свою молодую жену. Между ними не было тогда никаких тайн, их не покидал счастливый искренний смех. Шли годы, а Бике оставалась бесплодной, и Кадырхан начинал все чаще вздыхать. Тогда-то и появились на чистом, гладком лбу Бике морщинки. Между тем повелитель Отрара весь ушел в дела правления. Со всех концов света прибывали к нему послы, приезжали купцы; немало прелестных пленниц в эти годы было привезено ему в дар, но ни к одной из них не лежала душа.
А вот к юной тангутке совсем недавно воспылал он страстью. Бике своим тонким женским чутьем мгновенно уловила в муже эту перемену и втайне мучилась ревностью. Она сразу поблекла, надломилась, нос заострился, сузился, надменность и уверенность покинули ее. Знал, конечно, повелитель Отрара, отчего страдала богом данная ему супруга, понимал ее печаль, да только что он мог с собой поделать…
— Бике, сядь ко мне ближе, — сказал Иланчик Кадырхан, как бы отводя от себя тяжелые думы.
Шелестя оборками платья, ханша плавно подсела к трону, положила локоть на колено мужа. Глаза ее радостно вспыхнули.