Шемячичъ
Шрифт:
Они, в бронях и оружно, стояли на крепостной стене замка, недалеко от воротной башни, откуда обозревали окрестности. Совсем недавно вот так же стоял тут один князь Василий, когда к нему прибыл с дружиной отец.
— Слава Богу, обошлось, — осенив себя крестным знаменем, согласился с ним Василий Иванович.
— И как это тебя, князь, Господь надоумил ворога поопастись да град запереть? Без Божьего промысла тут явно не обошлось…
— Батюшка надоумил. А в его словах, возможно, и был Божий промысел, — скромно заметил князь-наместник, тихо радуясь предусмотрительности родителя и удачной защите города.
— Да, батюшка твой — человек в Литовской Руси известный. С ним сам великий князь литовский и король польский Казимир Ягеллович считается… — ни с того ни с сего пустился в рассуждения воевода. — И, надо
— То дело короля и батюшки, — не подумал раскрываться цветком-ноготком перед воеводой юный наместник.
Воевода — не солнце светлое, чтобы перед ним душу распахнутой держать. Всего лишь человек. А человеку, пусть и знатных кровей, всех помыслов княжеских знать необязательно. К тому же Прохор Клевец хоть и знатный ратоборец — лицо вон все в шрамах, — но держится скрытно, вечно сам себе на уме. А что у него на уме было вчера, имеется ныне, будет завтра — неведомо. Может, он приставлен отцом за княжичем присматривать, может, и за родителем пригляд держит… хотя бы для того же Казимира. А возможно, и с великим московским князем Иоанном Васильевичем или его присными хлеб-соль водит. Кто его знает — чужая душа потемки. Уста почти всегда замкнуты, а глаза черны, словно воды Сейма в половодье — ничего в них не прочесть…
— Плохо, что от батюшки вестей нет, — опечалился Василий Иванович. — Вон и реки стали, льдом покрывшись, и пуржит уже изрядно, а вестей все нет и нет… Как бы чего не случилось…
— Не горюнься, князь, не кличь напасть на свой дом, — искренне посочувствовал и предостерег воевода. — Даст Бог, все образумится, и батюшка твой, князь Иван Дмитриевич подобру-поздорову вернется.
— Дай-то Бог!
Но недаром говорят, что душа — вещун. В декабре, когда морозы трещали так, что и носа из изб не высунуть, пришли, наконец, вести о князе Иване Дмитриевиче. Семен Иванович Стародубский в малой грамотке сообщал, что Иван Дмитриевич, будучи ранен, попал в полон к басурманам Менгли-Гирея. «Надо о выкупе думать, — писал он полным уставом на плотном листе бумаги. — Поганые до злата падки. Будем надеяться, что Господь не оставит своей милостью старого князя. Удастся выкупить. Ты же, князь, не тушуйся, держись нас. В беде не оставим… Родственник все же, родная кровь…»
Словно обухом да по темечку, ошеломило это известие Василия Ивановича. Только горевать да ничего не делать — пагуба пагубой.
— Как быть? — обратился за советом к рыльскому воеводе Клевцу.
Тот и годами старше, и опыта в житейских делах не лишен.
— Посоветуйся с матушкой-княгиней да в Вильну или Краков1 поезжай к Казимиру Ягелловичу — удел надо закрепить за собой.
— Подобное и батюшка советовал, даже духовную на всякий случай составил…
— Вот видишь, — приободрил Клевец. — Ну, и о выкупе, само собой, мыслить надо… Только в первую очередь удел… Будет удел — и выкуп будет. Не станет удела — и выкуп не собрать… Однако, решать тебе, ты — князь.
В словах воеводы был резон.
Пока рыльский князь-наместник с малой дружиной носился от града до града, то встречаясь с матушкой в Новгороде Северском, то мчась за советом в Чернигов к Семену Ивановичу или его брату Андрею Ивановичу, матушкиному родителю — в Стародуб, прошла зима. Стало известно, что Казимир Ягеллович всю весну и лето собирался находиться в Кракове, чтобы быть ближе к Подолью и Киевской волости, куда вновь могли нагрянуть орды крымского хана.
Как только ветры обсушили не только макушки холмов, но и низины, Василий Иванович, сопровождаемый отрядом рыльской шляхты, направился в Краков. Присматривать за градом оставил воеводу Клевца. Более надежного как-то не сыскалось. Отцовские бояре или на поле брани полегли, или, подобно батюшке, в полон угодили. Те же, кто уцелел, больше держались матушки-княгини, Аграфены Андреевны. А с ней и с самой было непросто. По прибытии — встретила ласково. Расцеловала, как в детстве, в обе щеки. Но как только завел разговор о батюшкином наказе не обижать его сожительницу Настасью и нажитых ею байстрюков, от матушкиного радушия и следа не осталось.
«Мало я при отце твоем, князя Иване, сорома-позора да горя имела!.. Так ты хочешь, чтобы и без него на нее, как на икону, молилась?! Не быть больше такому!» — побагровела лицом. «Так
ведь батюшкина воля…» — опешил он, не ожидавший столь суровой отповеди. «Может, и его воля, — источала зло и накопившуюся за долгие годы обиду княгиня, — да сам-то он в неволе… Выберется, нет ли — только Господу и известно… И пока его нет, я вольна поступать так, как мне заблагорассудится».Увидев мать-княгиню разъяренной, он смутился. Не знал, как вести себя дальше. С одной стороны надо было исполнить зарок, данный родителю… С другой — нельзя было обижать и мать… Выручила сама княгиня.
«Если хочешь оставаться перед батюшкой правым, то забирай эту змею подколодную с ее выводком куда хочешь, — поостыв, посоветовала она. — Лишь бы подальше с моих глаз. Иначе им тут не жить… Возьму грех на душу, сживу со свету».
Пришлось приказать отвезти Настасью Карповну и ее детей в Рыльск. Но поселить не в замке и не в хоромах купеческих, к которым она привыкла, а в слободке при монастыре, в простой крестьянской избе. Слуги сказывали, что Настасья Карповна, увидев новое жилье, нахмурилась, подобно осеннему небу, даже слезу пустила. Но ни слова, ни полуслова. Только деток обняла да к себе прижала.
«Твори, твори добро, — усмехнулась насмешливо княгиня, когда узнала о новом пребывании полюбовницы супруга, — когда-нибудь отплатят черной неблагодарностью». — Почему?» — искренне удивился он словам матери. «Потому что так устроен мир. Добро никто не помнит. К тому же, не забывай, что выродки Настасьи хоть и байстрюки, но от князя рождены. Как бы о своих правах не вспомнили… Вот тогда и узнаешь, почем фунт лиха… Поплачешься еще… О материнских словах вспомнишь, да поздно будет… Близок локоток, да не укусить…» — «Так Дмитрий совсем ребенок, еще и четырех лет нет… А Забава…» Но княгиня перебила: «Ты уже и имена змеиного выводка, оказывается, знаешь да по-доброму называешь… Берегись, Василий, оплетут они тебя чарами своими. Не заметишь, как со свету сведут, чтобы самим подняться…» Холодом веяло от слов матери, тоской-кручиной.
Непростыми были разговоры и с князьями черниговскими да стародубскими, отцом и дядей матери. Те тоже советовали избавиться от «Ивановой полюбовницы» и ее детей.
«А батюшкина воля?.. — напоминал он им. — А мое княжеское слово?!» — «Подумаешь… — отвечали усмешливо. — Если бы все слово держали, то бы ни войн, ни ссор не было. И мы бы жили не под Литвой, а в своих исконных вотчинах…»
В словах матушкиных отца и дяди, конечно, своя правда имелась. Но и корысть чувствовалась: наверное, уже положили глаз на часть отцовского удела. Впрочем, как ни усердствовали Семен Иванович Черниговский да Андрей Иванович Стародубский, но Василий остался верен своему слову. Хоть и перевел Настасью Карповну из Новгорода Северского в рыльскую слободку, но в обиду не дал. Пусть живет до прибытия батюшки. Тот сам решит, что и как…
Путь предстоял немалый, но юному князю к долгим путям-дорогам было не привыкать. И о заводных конях побеспокоился, и о запасах ествы и питья подумал. Так что путь не пугал, пугала неизвестность встречи с королем: «Как примет, как разрешит дело?..»
Пока шли от Чернигова по русским землям, все было привычно: такие же, как и в Рыльске, избы, деревянные церкви, бескрайние леса и поля, речные поймы. Но, уже начиная с Ровно, привычного русского встречалось все меньше и меньше. Больше было литовского да польского. А во Львове рядом с православными храмами и церквями гордо возвышались каменные костелы. Чувствовалось влияние католической церкви. Даже счет лет тут шел не от сотворения мира, как во всей Руси, а от Рождества Христова. Впрочем, это обстоятельство отторжения не вызывало. Наоборот, нравилось. Рыльский князь-наместник для себя решил, что впредь будет пользоваться только новым исчислением.
За Львовским же воеводством вообще пошла польская земля, где русским духом совсем уже не пахло. Даже небе, даже реки, даже березовые рощи тут казались чужими, враждебными что ли… Про грады и веси, где много домов было каменных, вообще говорить не приходилось… Чужая, неласковая земля.
Краков, притулившийся на высоком берегу Вислы, поразил обширностью и множеством каменных зданий. Особый интерес вызвали королевский замок и собор Девы Марии, возвышавшиеся над всей округой каменными громадами, цветными шпилями башен с позолоченными флажками флюгеров и крестами рвущихся ввысь глав костелов.