Шепот Земли и молчание Неба. Этнографические этюды о традиционных народных верованиях

Стоит он посреди степи, виден издалека, достигает нередко более двух метров в высоту. На некоторых изваяниях точно очерчены не только лицо с широким приплюснутым носом, усами и узкими глазами, но и руки, скрестившиеся на поясе, пояс с подвешенным кинжалом, халат, у которого правая пола заходит на левую, как это принято у тюркских народов.

Изваяние чаще всего принадлежит древним хозяевам степей — тюркам. Идет уже многолетняя дискуссия — изображен ли в «каменной бабе» предок, который должен заботиться о живых потомках, или враг (обычно сильный побежденный враг), образ которого должен отпугивать новых врагов? Вот о чем идет спор в науке.

Для нас же важно одно, что древние в поминальном цикле предусматривали создание специального изображения умершего, наделяя такое изображение чудодейственной силой влияния на жизнь живых.

«Каменные бабы» по смыслу близки к ульвэй и алэл и даже чуринге.

Пронзенный стрелой, заговоренный словом

Этюд о первобытной магии

Река, извиваясь, бежала через тайгу, поражая своей прозрачностью и каким-то сладковатым привкусом холодной воды. Было удивительно тихо в самом окружающем мире — на высоком угоре, обозначавшем правый берег; в сбегающих по нему исполинских соснах и кедрах; в тальнике левобережья; в пропитанном солнцем и покоем воздухе июльского жаркого дня.

Лодка-долбленка из сосны в два обхвата скользила по течению, довольно быстрому, когда не нужно работать веслом, а только опускать его за корму и спокойно, бесшумно поворачивать, направляя легкое и достаточно верткое суденышко по руслу.

Нас в лодке было трое: я, замечательный кетский охотник Дагай и его пес Кун, что означает «росомаха». Кун был еще молод, всего один год, но когда он садился рядом со мной, то голова его была выше моей. «Большой будет, сильный будет ездовой пес», — любил приговаривать Дагай, подчеркивая главную роль сильных, больших сибирских лаек у кетов — быть ездовыми собаками. Кеты народ почти безолений, особенно те, что живут в Пакулихе и Сургутихе.

Живущие на севере у Курейки — оленьи кеты. Особенно много оленей исторически было у Серковых, водивших дружбу и породнившихся с эвенками Кильмагирами. У эвенков всегда было много оленей — в тайге даже верховых, а в тундре — ездовых.

Я сидел на носу: у моих ног лежал Кун, а Дагай — на корме, с веслом, которым он правил, а иногда и подгребал. Мы выехали, чтобы поставить в Дагайской виске — речной протоке, где можно соорудить загородку на рыбу, обычную сеть. Сеть лежала дальше от меня, за Куном. На сети лежали два ружья — обычное двуствольное охотничье и двуствольная «Белка». Лежали они, обращенные дулами к Дагаю, чтобы легко можно было ухватить их при появлении гуся, а то и глухаря.

Из-за поворота нам навстречу против течения появилась стая уток. Дагай схватил «Белку», снял с предохранителя, но тут же положил на место и взял другое ружье.

— Пригнись, парень, — это ко мне. Я пригнулся, прогремел выстрел. — Теперь подбирай!

Я достал из воды пять уток. Вот и будет у нас хороший обед. Дикая таежная утка небольшая, нежирная. Трех мы, пристав к берегу, насадили на рожень — березовую палку, что-то вроде шампура для шашлыков; двух бросили в котел, конечно, предварительно ощипав и выпотрошив. Разожгли костер. Поставили рожни, воткнув их в землю вокруг огня, поместили котелок на воткнутую наклонно к огню длинную жердь.

Кун, приученный больше к рыбе, причем даже сырой, нехотя покинул нас, углубившись в тайгу.

— Может быть, позовем Куна? — предложил я Дагаю, когда мы насытились, а на одном рожне еще оставалась жареная утка.

— Зови, — ответил Дагай.

Я поднялся на верх угора, а сидели мы у самой воды, и остановился пораженный золотистым светом, который источали стволы сосен и кедров, бронзовая хвоя, устлавшая землю. В этом таежном царстве было просторно, безветренно. Тайга просматривалась далеко-далеко. Казалось, что еще нужно человеку? Если отдыхать, то тут есть все: сосны, дающие целебный воздух; река с кристально чистой водой; песчаный берег; тепло и тишина сибирского июля. Я от умиления скинул накомарник с широкополой шляпой и перчатки. Я не сразу понял, что случилось, только посмотрел на руки и удивился: они в перчатках? Как же так? Я их снял, да вот они у ног, на толстой хвое! А что же у меня на руках?

Руки мои были темно-серыми. Их моментально облепили комары. Комары — и исчезла тишина, померкло солнечное сияние, лившееся в прозрачной тайге, окутал монотонно-нудный комариный писк, сливающийся в равномерный гул винтов вертолета. Вот тебе и благодатный край для отдыха!

Вновь руки в перчатках, вновь на голове шляпа с накомарником. Я тороплюсь вниз, неистово крича: «Кун, Кун!!» Рядом раздался знакомый лай. Спешу на него и вижу — лабаз на высоких сваях.

Лабазы — деревянные рубленые сарайчики на сваях, чтобы в них не забралась росомаха, — кеты ставят повсюду на своих охотничьих тропах. В лабазе обязательны запас муки, соли, боеприпасов, нередки в них шкуры оленей и пушнины, а также предметы культа. Бывало в лабазе хранили различные детские вещи, принадлежавшие детям, выросшим здоровыми и умными. Считалось, например, очень важным вынянчить мальчика или девочку в колыбели, в которой спал тот, кто вырос и не болел, и был удачлив во всех делах. Такая колыбель считалась в семье почетной, через нее здоровье и ум должны были перейти и на других юных родственников. Ее никогда не выбрасывали и часто хранили либо в чуме, либо в лабазе.

Рядом с лабазом сидел Кун и, задрав голову, лаял. К лабазу была приставлена лестница, дверца приоткрыта.

Кун кого-то чуял. Я подошел, обнял пса и крикнул:

— Есть, что ли, кто?

— Есть, есть, поднимайся ко мне, парень, я что-то покажу! — донесся голос из лабаза, затем появился сам Матвей Бердников, о котором на Елогуе говорили как о потомке могущественных прежде шаманов.

Я удивился. Только сегодня, когда мы сели с Дагаем в лодку-долбленку, Матвей был на берегу.

— А как ты, старик Матвей, уже здесь?

— Вы водой, водой, а я посуху, посуху. Оно быстрее получается. Я ваши выстрелы слушал, уверен был, недалеко остановитесь, ну а Куна увидел, сразу смекнул — скоро покажетесь. Поднимайся.

Я поднялся, и Матвей потащил меня внутрь не очень просторного, но и не маленького сарайчика. Он усадил меня у порога, а сам шмыгнул в угол и выполз оттуда с берестяной коробкой.

— Вона смотри. От деда моего отца осталось.

Матвей показал крохотную, вылитую из свинца лодку, на ней гребцы и фигура с бубном. Потом показал свинцового человека с отверстием у сердца и маленькую свинцовую пальму — тип копья с ножевидным наконечником.

— Прежние люди, — пояснил дед Матвей, — веровали, что, стоит назвать имя врага, трижды повторить его, сказать: «Вот свинцовый человек с таким-то именем», ткнуть в дырку пальмой — и человек настоящий умрет.

Матвей Бердников задумался и потом добавил:

— Я спрятал вещи дедов наших от ребятишек. А то они вдруг пошуткуют, назовут чье-то имя, ткнут пальмой маленькой в дырку, и сгинет настоящий человек. Что, не веришь, что ли? Думаешь, я пустое болтаю? Зря ты, парень, верь мне, так не раз бывало. Еще лет пятьдесят назад, когда Советская власть была только у вас, а у нас еще не было, мой отец таким способом извел бывшего царского приказчика, прятавшегося вона в том тальнике.

Матвей показал рукой на проглядывавший с вышины лабаза низкий левый берег реки.

Я ничего не ответил, молча пожал руку старику, спустился на землю, сфотографировал лабаз, позвал Куна, и мы пошли к Дагаю, оставшемуся у костра.

Дагай дремал, закрыв лицо курткой.

Я рассказал Дагаю о встрече в тайге, он усмехнулся и как-то равнодушно произнес:

— Старик Матвей не любит меня, а то бы обязательно напросился с тобой.

Я не придал значения словам Дагая, как не придал значения рассказу Матвея о логическом воздействии свинцового человека и свинцовой пальмы на судьбу реальных людей. Все вспомнилось потом, когда несчастье произошло, о нем стали толковать всяк по-своему…