Шестьдесят рассказов

– Записанную загодя.

– Естественно.

– Ошеломленные белые лица разговаривают.

– Убил несколько цветов и поставил их в горшочки под этими лицами, все так делают.

– Что-то непрестанно тянет тебя назад, как магнит.

– Смотреть, как бизоны щиплют траву. Не может быть, чтобы я ждал именно этого, я ждал слишком уж долго. Это вялое, бесцельное слоняние с места на место казалось мне невыносимым. Но под конец я и сам был уже не прочь пощипать малость травки, это бы смотрелось забавно.

– Есть ли на небесах мятлик, голубая трава? Наведи справки. Я видел улицы Затона, несколько костров, а над ними - дворняжки, жарящиеся на рябиновых вертелах.

– А на другом углу какой-то человек переделывал мозг в горе.

– Затон проецирует положительные образы себя через великое коммуникационное средство кинофильма.

– Кинематографы запружены плодами их прежнего труда.

– Настоящие фильмы. Рассылаются повсюду.

– Фильм есть великое коммуникационное средство нашего века - здоровый, хихикающий фильм.

– Так что, если ты даже не едешь в Затон, ты имеешь возможность проникнуться его смыслом.

– Мне бы хотелось бы просто отдохнуть и побездельничать.

– Звуковые дорожки на бирманском, итальянском, тви идругих языках.

– Один фильм стоит тысячи слов. Не меньше чем тысячи.

– Есть фильм про новую казарму и фильм про новый амфитеатр.

– Хорошо. Великолепно.

– В том, что про новую казарму, мы видим ребят из роты «А» на утренней поверке, бодрых и расторопных. «Маттингли!» - выкликает сержант. «Я!» - говорит Мат- тингли. «Морган!» - выкликает сержант. «Я!» - говорит Морган.

– Отличные ребята, пусть и малость дерганые. Отличные.

– В том, что про амфитеатр, восьмидневная сценическая постановка эккермановских «Разговоров с Гете».

– Что говорит Гете?

– Гете говорит: «Я посвятил всю свою жизнь людям и их улучшению».

– Гете так и сказал?

– И был процитирован в наипервокласснейшей кинопродукции Затона, возвышающей образ Затона в глазах всего мира.

– Круто, круто, как в гору.

– И есть документальный фильм о легендарных за- тонских гаражных распродажах, где в невзрачных, брошенных на пол мешках можно найти массивные серебряные тарелки.

– Люди вздыхают и напирают друг на друга, крепко сжимая свои серебряные тарелки. Только и остается, что позавидовать, позавидовать и сплюнуть.

– Сколько угодно жилья для приезжих, все затонс- кие гостиницы пустуют.

– Надо взглянуть на бумаги, у меня там вроде еще остались какие-то армейские льготы.

– Затон - новый город, он и тебя может сделать новым.

– У меня не хватает духу.

– Я могу забронировать места на самолете или на поезде, цены на все билеты снижены.

– Люди вздыхают и напирают друг на друга, крепко сжимая свои серебряные тарелки.

– Так ты хочешь так и сидеть здесь? Сидеть здесь и быть самим собой?

– Зайти в обувную лавку, купить ботинки.

– Ежевика, лютики и красный клевер. Музыка последнего времени кажется мне потрясающей, хотя в целом я не слишком жалую новое qua новое. Но новая музыка! Она завоевала пристальнейшее внимание нашей группы.

– Мамка не разрешала играть здесь на кларнете. К величайшему.

– Мамка.

– Мамка не разрешала играть здесь на кларнете. Тоска, да и только.

– Мамка была продвинутая.

– Мамка была оченьпродвинутая.

– Сидела там, разрешая и не разрешая. В своей старой качалке.

– Разрешая то, не разрешая се.

– Не разрешала гобой.

– Не разрешала электроскрипку. Вайбы*.

– Перекатится через пальцы твоей ноги и раздавит их к такой-то матери, потом десять раз подумаешь, прежде чем возникать, когда она разрешает-не разрешает.

– Точно. Ведь у кого вся капуста? У нее.

– Верно.

– Нужно тебе малость капусты, ну там купить комикс или что, приходилось идти к Мамке.

– Иногда да, иногда нет. В зависимости, какого цвета у нее настроение.

– Лиловое. Золотистое. Синее.

– Вот лиловое и привело ее тот раз за решетку.

– Ношение оружия. Тут не отвертишься.

– Выходила в город со стволом калибра 0.357 днем и 0.22 вечером. Тут не отвертишься.

– Мамка никому не давала себя переубедить. Никому.

– Она, считай, что и не слушала. Ей было начхать.

– А я думал, что не начхать. Бывали такие моменты.

– Ей всегда было начхать. Начхать с высокой колокольни.

– Ты хоть плачь, а ей все по фигу.

– Я и это пробовал, как-то раз. Плакал и плакал. И хрен ли толку?

– Все мимо, словно она погружена в элевсинские мистерии или искусство любви.

– Плакал, что чуть глаза не повыпадали. Простыня хоть выжимай.

– Мамку было не склонить. Несклоняемая.

– Как градус в термостате.

– У нее много было на уме. Заклинания. Ну и конечно Папаша.

– Давай не будем сегодня о Папаше.

– Да, помню, как Мамка наматывала нам нервы на барабан своими отпадными контрольными.

– Мог ли Христос выполнить свою задачу искупления, приди Он в мир в форме фасолины? Вот такие вот шуточки, хоть стой, хоть падай.

– А потом она ставила отметку.

– Я получил «С», как-то раз.

– Она покрасила мне бороду в синий цвет, накануне моей седьмой свадьбы. Я спал на открытой веранде.

– Да, уж она-то все прокомментирует, Мамка. За ней не заржавеет.

– Достала меня эта старуха, в конец достала. Толпы иступленной публики, ошиваются тут все время, лупят в сковороды и кастрюли, в крышки от мусорных бачков…

– Пытаясь разжиться билетиком на мистерии.

– Нужно тебе малость капусты, ну там в бардак сходить или я знаю что, ты, значит, должен сказать, Мамка, а можно мне малость капусты, чтобы сходить вбардак?