Шествие императрицы, или Ворота в Византию

Глава семнадцатая Из цепких объятий Крыма

Афанасий Нагой был послом в Крыму и многое претерпевал от наглостей Крымских, хотя выбиваем был Ханом из Крыма, чувствуя нужду его пребывания в сем полуострове, объявил, что он разве связанный будет выведен из Крыма, а без того не поедет, хотя бы ему смерть претерпеть.

Князь Щербатов

Голоса

— Я не соглашусь на новые завоевания. Достаточно Крыма. Я не допущу Екатерину утвердиться в Константинополе: для меня безопасней иметь соседей в чалмах, нежели в шапках. Этот замысел, возникший в пламенном воображении Екатерины, — короновать внука Константина в Константинополе — неосуществим.

— Это не устраивает и Францию. Но я вижу опасность в распространении России до Днестра.

— Вот тут, пожалуй, туркам придется уступить.

— Здесь более блеска, чем прочности. За все берутся, но ничего не завершают. Потемкин увлекается и бросает. Я знаю Потемкина: занавес опустится — и все исчезнет.

Диалог Иосиф — Сегюр

Я твердо убеждена, имея безграничное доверие к Вашему Императорскому Величеству, что, если бы наши удачи в этой войне дали нам возможность освободить Европу от врагов рода христианского, изгнав их из Константинополя, Ваше Императорское Величество не отказали бы мне в содействии для восстановления древней греческой монархии на развалинах варварского правительства, господствующего там теперь, с непременным условием с моей стороны сохранить этой обновленной монархии полную независимость от моей и возвести на ее престол моего младшего внука, великого князя Константина.

Екатерина — Иосифу

Всемилостивейшая государыня благоволили выехать из Севастополя… Граф Фалькенштейн был в Балаклаве и, оттуда возвратившись, встретил Ея Величество на дороге к Скели… потом, продолжая путь в одном экипаже, проехали долину Байдарскую, где каждый шаг являл зрению различные виды, составленные из живых картин в приятном смешении высоких гор, обиталищ, плодоносных дерев и неподражаемых неравностей местоположения. При окончании сей долины в урочище Скели, принадлежащем генерал-фельдмаршалу князю Григорию Александровичу Потемкину, Всемилостивейшая Государыня и граф Фалькенштейн изволили иметь обед и осматривали ближния окрестности текущей тут речки Биюк-Узень, изображающей водоскат в крутом падении на камни.

Из Журнала Высочайшего путешествия…

Согласитесь, что 12 тысяч татар могли запросто наделать переполоху на всю Европу: пленить Екатерину и Иосифа, посадить на суда и увезти в Константинополь к Абдул-Хамиду.

Принц де Линь — Потемкину

Потемкин желает овладеть Очаковым; очевидно, существуют самые широкие планы относительно Турции, и эти планы доходят до таких размеров, что императрице приходится сдерживать пылкое воображение Потемкина…

Харрис — английский дипломат, из донесения своему двору

Крым обладал некоей магнитной силой. От него трудно было оторваться. Он был переменчив и разнообразен. На этом малом пространстве земли странным образом уместились горы и долы, леса и степи, солончаки и болота — словом, здесь было все, чем разнообразится земная твердь.

И здесь было море! Море! Тоже разнообразное в своих проявлениях: нежное и гневное, теплое и холодное, соленое и пресное…

Передвигались не торопясь. Жаль было торопиться в эту лучшую пору года. Вспоминался дождливый и холодный Петербург — столица Российской империи, далекая от гостеприимства, куда в конце концов придется возвращаться.

С сожалением покинули Севастополь. Он был вершиною шествия ее императорского величества и его императорского величества, монархини и монарха. От Севастополя, который привел всех в неподдельный восторг своим местоположением, начался счет обратных верст.

В предвидении скорого расставания Екатерина и Иосиф старались наговориться всласть, дабы меж них не осталось ничего недосказанного. Наступило короткое время освобождения для ближних. Для графа Александра Андреевича Безбородко, ведавшего иностранными делами, для личного секретаря государыни Александра Васильевича Храповицкого и для других приближенных особ.

Так получилось, что Безбородко и Храповицкий оказались в одной коляске. Оба были в давней приязни, близки домами, хоть граф Александр Андреевич был холост и, следовательно, бездетен. И оба были в государыниных шорах, а потому не могли всласть наговориться.

И вот ведь как прекрасно очутиться наконец вдвоем, без послухов, на живописной дороге, время от времени принуждающей к созерцанию: ведь уже более не придется побывать в этих палестинах и надо бы запечатлеть их в памяти.

Однако что может быть прекрасней дружеского тет-а-тет, к тому же столь редко выпадаемого в свите государыни, где, как правило, день забит поручениями и проходит на людях.

Оба наслаждались с откровенностью и откровенностью. Редкая возможность перемыть косточки императору, находясь от него в непосредственной близости.

— Так что вы думаете, граф? Можно ли доверять нашему союзнику?

Александр Андреевич был тончайший дипломат. Откуда это в нем — один Бог ведает. Казацкого роду, из малороссийской старшины, он, можно сказать, обтесался сам по себе, будучи необычайно переимчив и схватывая все на лету. За эту переимчивость и памятливость его заметил и приблизил к себе Петр Александрович Румянцев-Задунайский, а затем уж государыня. Она его способности сполна оценила и поставила в секретарской должности. А уж потом удостоила чести утвердить ежедневным докладчиком, плененная ясностью суждений и выразительностью слога.

Вот на слоге оба Александра, можно сказать, и сошлись, ибо по воле государыни, оценившей их способности, стали главными сочинителями государственных бумаг, а граф — актов с иностранными державами. Екатерина вполне надеялась на него, знала: не даст промашки и непременно явит пункты к выгоде России. Он был холодно расчетлив и трезв в этих случаях, и ничто не могло сбить его с позиции.

— Можно ли доверять нашему союзнику? — переспросил граф. — Сказать по правде, я бы не стал. У него свое на уме. Но, увы, наша государыня им весьма обнадежена и слушать не хочет об умеренности чувств. Знай твердит свое: у него глаза орла. Эти глаза не способны-де двоедушничать. Очень даже способны. У него свой интерес, и он станет жестко его отстаивать. И нас предаст.

— У нашей государыни пылкая натура, — заметил Храповицкий, — она склонна чувствовать сердцем.

— Да, да, именно сердцем. А в политике сердцу решительно нету места. В политике надобен жесткий расчет и никаких сантиментов. Боже от них упаси! — Безбородко был саркастичен и непреклонен. — Между нами говоря, я убежден, что женщине в политике делать нечего. Даже такой мозговитой, как наша государыня. Разве что ежли ее плотно обступят советники и не дадут ходу. Так ведь выдернется и начнет воротить по-своему.

— Тотчас видно, граф, что вы холосты и не жалуете женский пол, — с улыбкой подкольнул Храповицкий.

— Э, мое счастие! Свобода, друг мой, ничем заменима быть не может. Я на том стою.

Кортеж тем временем приблизился к Судаку. Дорога шла по-над морем. Далекий парус, словно парящая чайка, недвижимо стоял у границы моря и неба. А впереди подобно сказочному видению высился утес, обрамленный крепостными стенами. На самой его вершине гордо утвердился замок.

— Экая красота! — воскликнул Храповицкий. — Кто же сие соорудил? Ну не татары же, в самом деле!