Шествие в пасмурный день

Печальное признание.

— Этой весной на празднике нашего профсоюза я вместе с другими девушками танцевала на сцене. Люди оцепенели от страха, а я кружилась и кружилась.

Я молчала.

— Танцевала и думала, что похожа на дьявола, пустившегося в пляс. Плакала и смеялась, а некоторые зрители рыдали.

Я почувствовала, как у меня перехватило горло. Глаза Мицуко были сухими. И сегодня ни слезинки. Казалось, она надеется на отмщение. Мицуко говорила сбивчиво, с паузами.

— Одно время я ходила в католическую церковь. Поверила рассказам о спасении, но на таких, как я, божья благодать не сходит. Мне в религии уповать не на что.

— От веры ты отвернулась, значит. Что же тебя к этому подтолкнуло?

— Прихожанкой того же храма была одна иностранка. Она всегда подолгу и мрачно смотрела на мои руки. Однажды она подарила мне перчатки из красной шерсти — сама связала, чтобы не мучиться при виде моих безобразных пальцев. На следующее утро я не пошла к службе.

Двухлетняя Кономи появилась с тарелкой печенья. Прижавшись ко мне, девочка немигающим взором уставилась на Мицуко.

— Иностранки ведь тоже разные бывают. Меня часто фотографируют на улице. Щелкнут, а потом отвернутся и шарят в сумочке. Зажмут в кулаке полсотни иен и суют мне. Я отвечаю, что не нуждаюсь в милостыне, а переводчик настаивает — неудобно, мол, обижать зарубежных гостей.

— Они, верно, не разбираются в японских деньгах.

— Прекрасно понимают. Некоторые даже двадцать иен подают. Разглядывают меня, как зверушку в зоопарке. Это у них на физиономиях написано.

Посмотрев повнимательнее в лицо Мицуко, я увидела, что ее глаза, несколько несимметричные из-за натянутой кожи, очень выразительны.

— Глаза у меня, наверно, блестят?

— Да, действительно.

— С того августовского дня так сверкают… — Помолчав, Мицуко добавила: — Так хочется стать доброй.

— Какие у тебя планы на будущее?

— Поскорее бы стать на ноги и помогать несчастным. Быстрее бы дожить до тридцати. Вот и все мои планы.

Мать приготовила обед на двоих. Кономи, пыхтя, помогала бабушке. Они поставили перед нами еду. Рис сыпался изо рта Мицуко — губы девушки тоже были деформированы. Нижняя сильно оттянута вниз, почти к подбородку. Девушке приходилось палочками заталкивать еду поглубже… Поев немного, Мицуко отложила палочки.

— Не жалеешь, что пропустила представление?

— Мне сегодня совсем не хотелось туда идти. Если я не мешаю, с удовольствием побуду с вами подольше.

Я предложила Мицуко погулять. Мне хотелось пройти с девушкой-призраком по центру города, однако ноги сами понесли в безлюдное место.

— А что, если нам к развалинам замка отправиться?

— Хорошо.

Бараки стояли рядами, а между ними, вдоль узких тропок, тянулись к солнцу цветы. Около каждой лачуги росли овощи. Все домишки были огорожены. Казалось, их обитатели стремились показать, что намерены жить долго, не боясь смерти.

Вода во рву подернулась ряской. Мы подошли к воротам. Каменная стена пылала, напоминая по колориту старинный ситец. Алый цвет переходил в медно-красный, в бледно-зеленых бликах играли нежно-желтые.

— Вот здесь собираются поставить памятник поэту, покончившему жизнь самоубийством.

— Я читала в газете. Почему он так поступил?

— Самоубийство — дело сложное, попробуй разберись. Говорят, будто в Тамики Хара природой была заложена склонность к самоубийству. Кто знает? Вообще-то я не связываю его смерть только с атомной трагедией. Это видно хотя бы по его произведениям, таким, например, как «Летние цветы», «Упокой души». Приходи сюда почаще, когда памятник откроют. Я из Токио не смогу часто приезжать.

— Шестого августа обязательно буду приходить.

— Тогда запомни и годовщину смерти Хара — тринадцатое марта.

Мы пересекли плац и оказались у трамвайной остановки около Аиоибаси. Я без всякой цели села с девушкой в трамвай…

Поздно вечером я снова возвращалась туда, где когда-то маршировали солдаты. Пахло травой. Цветы наслаждались ночной свежестью. Я не боялась заблудиться в лабиринте безликих лачуг — дом Тэйко находился за колонкой.

Под ногами мелькали светлячки. Они пока еще не летали. Я опустилась на колени. Крошечные насекомые, излучая сияние, прыгали в густой траве. Я посадила светлячка на ладонь.

— Эй! — шепнула я. —Ты, верно, призрак солдата. Как только все вы погибли, война и окончилась. Теперь ты свободен, лети куда хочешь! Поднимись высоко-высоко!

Я взмахнула рукой. Светлячок легко соскользнул с ладони. Трава вспыхивала искорками. Слизняки, не дававшие нам проходу, тоже наводили на мысли о душах умерших.

Я вошла в дом. Тэйко, дети, мать крепко спали, а я не могла сомкнуть глаз. Истинными хозяевами комнатушки в три татами были слизняки.

— Вы, верно, в прежней жизни были солдатами. Хотите что-то сказать нам? Неужели до сих пор нет вам покоя?

Я произнесла вслух то, о чем думала по ночам.

Тамики Хара ЛЕДЯНЫЕ ЦВЕТЫ (Перевод Г. Ронской)

Порой ему казалось, что он задохнется в тесной, размером не более трех татами, каморке с дощатым полом. Но когда шел дождь, сквозь многочисленные щели в застекленном окне залетали мокрые брызги, и это было еще хуже. Поэтому он часто уходил из дома и бродил по улицам города. «Нет мне приюта, и дождь безжалостно хлещет в мои глаза…» — эти запомнившиеся когда-то строки теперь как нельзя лучше подходили к его положению. Однажды он увидел женщину, без стеснения спавшую на бетонной платформе станции Юракуте. Прижимая к себе ребенка, она лежала с открытыми пустыми глазами прямо на бетоне. По лицу ее было видно, что совсем недавно она жила в семье — обычной человеческой жизнью. Смотреть на ее лицо было невыносимо.

Его твердое ложе по утрам, когда он просыпался у себя в каморке, казалось ему таким же бетоном, где он спал, отрешенно раскинувшись во сне. Очнувшись, он кричал себе: «Только не здесь! Рано еще умирать!» Тонкий дощатый пол на втором этаже, казалось, вот-вот рухнет и разлетится в щепки…

Из Хиросимы пришло известие, что барак, строящийся на пепелище, скоро будет совсем готов.

Ему захотелось побывать на родине. В феврале того года он из деревни Яхата уже ездил в Хиросиму взглянуть на пепелище родного дома. Он помнил, какой вид открылся ему тогда. На выжженной земле, куда хватал глаз, торчало лишь несколько невзрачных сараев. Вглядываясь в дно садового пруда, наполненного зеленоватой водой, он думал о том, что же произошло в тот странный миг утром шестого августа. Старший брат проворно убирал мусор, давал указания плотникам. Они закусывали, сидя вокруг костра, сложенного из случайно сохранившихся в саду деревьев. Над горным хребтом, видневшимся совсем близко, поднялась отвесная туча, и посыпал мелкий снег. Из деревянного ящика, закопанного в саду, он извлек чашки и блюдца, запачканные черной жижей. Он пользовался ими в путешествии после смерти жены, пока не вернулся в Хиросиму. К счастью, посуда оказалась целой, и он отвез ее в дом старшей сестры.

Недавно овдовевшая старшая сестра жила на улице Кавагути в старом доме, уцелевшем от огня. «Ну и что же ты собираешься делать? Теперь не время прохлаждаться!» — говорила она всякий раз, увидев его. Опасаясь страшной беды, нависшей, как она считала, над ними, она всем своим видом показывала решимость выбраться из трагических обстоятельств. А он после хиросимского бедствия жил на хлебах у младшего брата в деревне Яхата и, чувствуя, как тело его день ото дня слабеет от голода, все чего-то ждал.