Шествовать. Прихватить рог…

ПРИБЛИЖЕНИЕ (I) И РАЗЛОЖЕНИЕ (II)

I

Н.Р.

Стиль неподкупный реализм: лето семьдесят второе, кордон, овраг, угадываются очертания входа — тяжкие и особо тяжкие… Отъезд Бродского, а наш первый курс не подозревает и оглашен на нескромной практике — на отпущенной от тождества и стремящейся к пасторали местности, которая лет через… цифры скачущие проглочены как неточные… вдруг сгруппируется в фундаментальный пейзаж — родина Президента. И однокурсник, что укрупнит мне жизнь прецедентами — или сузит круг моих поисков, — еще с нами, но я мню его статистом, а ныне — рву на себе… или в чьей-то разверстой костюмерной, захлопанной саранчой одежд… и потрясенно бормочу: родина больна… армия больна… я же — окопная мышь или мнимый больной — умираю за мнимых статистов. Но он уже перешел Рубикон… во власти угадываются очертания входа… и — в иной стране. Абсолютный документ.

Герой рассказа — юный Корнелиус, ловец дутых вещей, мчится за огненным мячом, проносившимся от препон — в лиса, за хитрящим и вдребезги рассекречивающим… словом, обогащающим. И, влетев в очередной шиповник, он наживает преследователю — Сцену у окна: на подоконнике, за полем трав — Полина с трудами дней, плетением или вязанием… возбуждена пунцовая прогрессия: розы, шипы, кудри Полины, захваченный ими ветер… И здесь же — бликующий собеседник Полины, с колеблющейся половиной усмешки… скрестив руки, закусив, как свисток, сигарету — и затачивая прищуром дорогу. И развеиваясь вместе с дымом. Двойной портрет: мерцающая аритмия, угол смеха, солнечные марки в кляссере стекла и взведенный курком шпингалет. Перепосвящение взоров — спускающимся на парашютах деревьям, ломая ветки… зелени парусины, орнаментальным конвульсиям строп… и на высоте пропадает — вставший в шиповнике и наобум прочитавший канон грозы… И Корнелиус пропал! Но не в розах — в момент преступления собственных сочинений. Он поджимает стропы рифмой: катастрофой. А далее — ощущение непоправимости… и приспущенное — в память об этом дне гнева — солнце, пройдя сквозь черные пружины и скважины, исчерпывает — вставших в окне. Но лис или мяч, числитель свернутого в огненную сферу значения, пересмеивает траекторию прошлого, как чумная амазонка, зондирующая Булонские аллеи, и опять заносит преследователя — в те же алеющие кусты: в алеющие соглядатаи. И форсированный пунцовый — и всколыхнувшиеся к фарсу фланги: расслабленный абрис — ореол… В нем, вполоборота к ветру — Полина с забранными в цвет гнева локонами, с плетением трудов… И, скрестив руки, лицом к дороге — третий фигурант.

Итак, Корнелиус вторгается в сомнительные видения, упустив — маркированность стекла… разорение, шелестящее мельтешение монограммы… или монодрамы третьего, извергнутого в ветер… Здесь такая фраза Полины:

— Ты взошел в кустах вместо розы? И рядом со мной тебе привиделся дымящийся проходимец? У меня — тьмы знакомых, и каждый хоть раз да был проходимцем. А большинство — и осталось…

Но Корнелиус — за случайность восстания на его пути кустов… нежданная инсуррекция, сатанински утонченный инструмент: шипы, иглы, розы… секущая времени… И находит новую примету: кто собран временно — из тактов смеха и развеивает свою тактику на глазах?

Полина теребит красной спицей пух.

— А теперь я отдамся воспоминаниям над пухом и прахом. Сенсационным разоблачениям! — объявляет Полина. — Лето Роковых Совпадений. Когда слагалась величайшая книга, мне исполнилось восемнадцать — и я не знала о настоящем ни-че-го! Правда, странное совпадение? Ты даже слышишь скрип пера — и не ведаешь, что это… но щелкаешь сессию и являешься за диалектами — в еще более оглохшую точку, где только… я не брезгую цифрой… пять миллионов сосны и березы, но в конце твоей жизни эта дыра, ха-ха… окажется родиной знаменитого героя! Или я злоупотребляю приемом? Мы обитали в развалинах школы… сладчайшей жизни. Межа коридора, заваленного мертвой мебелью, уходящей во тьму. Справа — девичья: концертирующая свора кисок первого курса — и пара старух с пятого, творящих надзор за нами — и тремя нашими сокурсниками, возможными сатирами, слева. Патронки сразу вскипятили романы, но третий отчего-то решил, что он — лишний и, отвергнув варианты, существовал в параллельном мире. Днем мы практиковали… шатались по глиняной дороге и разбивали ее — на упущения. А вечером в левой половине развалин созревал виноград и превалировали музы… залпы шампанского, карийон посуд и целовальные переборы… и запрещенные эмигранты голосили с магнитофона один для всей округи секрет — кого-то, на их критиканский взгляд, нет… А кого-то — жаль. Куда-то сердце мчится вдаль… А правые, чуть совершеннолетние идиотки выбрасывают штандарт невинности… аншлаг? И вычисляют драматургию, и строят козни… надуваясь освоенными удовольствиями — дымом и теплым пивом, и в десять — проваливая в сон, чтоб всю ночь чесаться от зависти, пока через коридор — поют и любят, и, опрокидывая мебель, выскакивают — под летние звезды… затихая — только к рассвету, чтоб настичь сиесту. И когда мы, уже наполнив глупостью день — и посетив жужжащее, гудящее лесное кладбище… стыд: кладбищенской земляники вкуснее и слаще нет… для левых опять — зажигают звезды. Впрочем… оно нам нужно? Заряжают пушки, совлекают бесславье с виноградов… и костер танцует под вертелами, где финишировал бычок…

— А третий? — спрашивает Корнелиус.

— Ах, этот… — задумывается Полина. — Чуть ли не третий. Ведет себя загадочно, на вопросы отвечает уклончиво… Да кроме облизнувшихся путан о нем никто и не помнил, я — первая. Понимаешь? Первая — я, а не ты. Кажется, он заботливо поливал бычку чресла и подбрасывал под крестец — огонь, а куда-нибудь — лед… А третий смеялся — над ними и над нами! — говорит Полина. — И через десять лет хранил для дряни — мои оскорбленные гримаски и высоконравственные репризы. Он-то слышал, как опускались великие страницы, и что ни день — новые. Все дано тебе — для того, чтобы вскоре рыдать над собственной слепотой и посыпать голову блестками позора. Блест-ка-ми. О, знать бы, что в одних с тобой захолустных обстоятельствах… почти касаясь плечом… Знать — сразу с происходящим! Ну, как — этюд с третьим участником?

А в финале кто-то произнесет вымышленную фразу:

— Они отлично доказали свое бессилие и полную непригодность к жизни тем, что умерли.

II

Сначала — бегущий юный Корнелиус, ловец дутых предметов и трагических, возносящихся и низверженных линий — игрок в мяч, отныне — подследственный, а через несколько фраз мелькнет и — под-подследственный: самосев, но первый — Корнелиус с лаконичной косичкой на затылке, так вяжет кипу — и траченный вязью момент, и море — за песчаной косой ночи… вязать — значит помнить… помнить — значит вязать. Но пока Корнелиус принимал на веру разбросанное горстями утро, его туманные перехваты в красной пыли — опять просмотрел вход в игру и прошляпил арку: поворотную траекторию, накопительницу голов… Какие летали головы! Корнелиус же ведет предмет — мимо свистящего аркана и мчится, не разбирая дороги — и к чему разбирать, если цель — охота за красным? За огненным мячом — вытертым прытью в эллипс лисом, что хитрит вразброс с заданным посылом, и проскальзывает, и вдребезги рассекречивает — и заметает любые расстояния. И вытягиваются в беспричинную и великую улицу — вечерние перекрестки в мошкаре фонарей и взятые в поливальные жвала шоссе… взмывшие паузы взморья — и портики рощ с перистилями огненных лужаек, и прочие гряды и резцы… вариант: и свернутый в свитки лес — историческая библиотека… И снова наплывающий и раскалывающийся многогранник города: исполненные в разной технике — промысел, инициатива…

Но некто — случайный в церемониале прохождения улицы… не предусмотренный — здесь или везде… И Корнелиус в одночасье — беден и совершенно застыл, как просквоженный стрелой… и зорко глядя вдаль — засылая правого орла и левого ястреба — мимо райского вреза витрин: — Черт и пес, это же — он! — подпрыгивая, нанизывая на перст — перспективу: — У афиш — тот… — и, забыв, что краснохвостая комета еще не остановилась: — Сосчитанный Тот! Третий лишний — в Сцене у окна! Первый — я, наблюдающий окно — из кустов шиповника, пока шипы пронзают мне кожу. Вторая — Полина за полем трав, на подоконнике, на распахнутом ветру — с превратностью вязания, скорость — в пуховых узлах, пунцовые спицы… пунцовая аномалия — напившиеся шипы, розы, кудри Полины: цвет гнева, засвеченный ими ветер… уста, роза ветров… Каков куш — колющего: спиц, ресниц, шпилек, шипов… рогов! Наконец, колкий третий — рядом с Полиной в обнаруженном изводе окна — бликующий, дробный, с колеблющейся половиной усмешки… скрестив руки, закусив, как свисток, сигарету — и зауживая прищуром дорогу… и развеиваясь вместе с дымом. И на ваше позднепраздное любопытство Полина имеет честь отрезать, что он — увы… что его уже… и память о нем гасит черным пером — обтрепанные цирки холмов и дрожь балансирующих на синем канате рек… жонглирующих — головнями бакенов… а также: треск летящих по кругу деревьев в рогатых мерцающих гермошлемах. И позднее: глянцевый корпус дурмана — и пробоины полных вздохом долин… Это третий, развеявшийся — в безымянных солнечных ромбах, обводах — сейчас, впереди, в огненном столпе осени… то есть — в толпе и опять устремившись к исчезновению… ускользнувший — златых рангоутов солнца и прочих уз — но узнан, узнан!

Что, нынче — воскресение? Здесь морочат и усмиряют уклон — уличный, потусторонний… величие беспричинности — или Корнелиуса? Юный игрок — в разветвлении дня, промокая шеломом панамы — ошеломленный лик. Клясться о проходящем — непреходящим? И, оттягивая себя за косицу на рубеж родовитых вещей и явлений, имеющих — основание… не имеющих основания — на глазах развиднеться… разве — усекновение секунды присутствия: — А кто решил, что такой-то фрагмент и группы паразитирующих в нем подробностей — и преступившего их третейского — я увижу только однажды? Вы возделываете и орошаете земли, где его уже… и отныне ему… и полоскание эвфемизмов. А если вышел — ваш ресурс? Ваши возможности закрыты, а мне назначено любоваться… непревзойденный он! — семь лет подряд и в ряженые субботы? Дано: впервые некто явлен Корнелиусу в сцене с Полиной у окна — и связан с ней взятой в раму и застоявшейся минутой: анахронизмом, поджигающим пространство… наконец — чьим-то взглядом, остановившим окно: брошенный в лето сигнал тревоги, карту выщербленных шарлахом полушарий… вернее — смыслом, который кое-кто подпустил… да, из шиповника. Двое в раме — торжественны… тождественны — стоят друг друга… здесь — вонзившиеся шипы. Спрашивается: сколько раз Корнелиус увидит третьего, если Полину он наблюдал тогда — в сто первый раз? При просчетах мирового зла у нас — полжизни! Его мелеющий горизонт, а дальше Корнелиус удовлетворен — и наращивает свободные зрелища.

И новый перст: — Кто отец ужаса, отказавший — черни ваших очей, чтоб семь вечностей ему потакали — мои? Рваная фактура: форшлаги, всполохи, кружащий смех. И ритенуто — натянутая медлительность, провокация! Прерывист — значит, необязателен. К счастью, он удаляется. Под эгидой мерцания и дроби. Остановить его! Склеить — разлитым всплошную и липнущим к коже насущным… повязать душевной канителью! Трясти — страстный проблемный дискурс, раздумья о социуме… И вам в усердия — половина его усмешки: повышенный угол, колеблющийся фитиль. Не сравните ли — со своей половиной? Подумаешь, и Корнелиус зачехляет косицу панамой, филигрань — от нескромных, он знает нечто… я хохочу, как группа филинов. Но как разошелся мяч… с направлением, где успел наш прослоенный далью третий друг, наш клейменный красными люфтами плоскогорья! Упустить вечный гон — или тайну воскресения: откуда вдруг — вопреки исходящей прямой наводкой реальности… За показания рыжей наводчицы — ни реала! На случай кем-то из бывших в раме двоих — исход провален. Ваши цели и средства? Учитывая кровавую гамму…

Но мчаться, потрошить? Или — заунывно красться за тем, что случится? Репатриация отпавших, их оживленный променад — вот суть, а дальнейшее — лишь переливы. Да предадимся размышлениям и озарениям, измышлениям и расчетным ошибкам — в прохладе экседры Шиповник, меж порхающими с ветки на ветку розами и рассыпанными — тенью каждой — кошачьими головами тьмы. Ибо красный лис, он же мяч, вольно несущий свое свернутое в огненную сферу значение, то и дело — согласно теории вероятности… или вопреки — пересмеивает траекторию прошлого, как чумовая амазонка, отмазывая Булонские аллеи, и заносит преследователя — в те же алеющие кусты: в алеющие соглядатаи, открывая ему за полем трав — многократность вертикали и превознесенное окно: биплан, разбросавший крылья рам… во времена трав, шипов и роз… таких маневренных, что Корнелиус навзрыд запутан: настигнутый им двойной портрет уже выставлялся в раме — или… сейчас упустит петляющий лисий огонь — и никогда не увидит Сцены у окна? Или не увидит потому, что помчится за третьим, а в его жизни эта сцена давно прошла? Форсированный пунцовый — и склоняемые к фарсу фланги, их расслабленный абрис — ореол… И вполоборота к ветру — Полина с забранными в цвет гнева локонами, с вязанием: пух, птицы снежные и серые, тающие — на красных спицах. И скрестив руки, лицом к дороге — пришлый третий: аритмия, вьющийся угол смеха, дым. Перепосвящение взоров — спускающимся на парашютах деревьям, вздутой зеленью парусине, черным сложносокращениям строп… и на этой высоте пропадают — вставший в шиповнике и прочитавший в увиденном канон грозы… и поле отчужденных трав, мечущее лаванды и маки…

Да, Корнелиус пропал! И не в ромбах шипящих кошачьих зевов, но — в собственных сочинениях! Кто подобрал рифму к стропам — катастрофа? И ритм непоправимости… и припущенное, приспущенное в день гнева солнце, пройдя сквозь черные стропы над головой Корнелиуса, исчерпывает — вставших в окне… и бьющийся заклад воздуха — между Полиной и третьим… насыпая ему под куртку — осколки, подбираясь к вздернутому вороту, отгибая… Наблюдатель заостряет край воздуха? Лишь — чужеродность элемента: внутри дома — не отстав от уличного вида… вида на дорогу, не почтив иное пространство — преображением. Разорвав себя на тут и там. Окно как место разрыва… Но что Корнелиусу — Полина? Спартанскому отроку с недозрелым лисом… И кто и зачем видел Полину встревоженной? Ее страсть — безмятежность…