Ночь к нам войдёт и щебетом и лаем,соседским кашлем, нецензурной бранью.И жизнь прикинуться способна раем,и сумерки— весенней гулкой ранью,и я— всё понимающей и чуткой,и жёсткая латынь— живым побегом,и весть волшебная— обычной уткой,и ты— обыкновенным человеком.И снится в темноте жених невесте,не оставляя шанса ошибиться.Кого застала ночь на новом месте—Не спи, не верь, не слушай, даже птицу.
VI
«Я видела во сне…»
Я видела во снеОгромный красный крокус.Он двигался ко мне,И
в этом был весь фокус.Достаточно уснуть,Припасть ко сну щекою—Чтобы пустилось в путьЧто быть должно в покое,И бросилось в глазаЧто просто попадалось,И вспыхнуло, грозя,И вызвало бы жалость.И думалось потомО мести смирных видов,О бунте их простом,О книжке «День триффидов»,О нежности оков,О диктатуре ласки,О воске лепестков,О бледненькой окраске,О том, что злость и кровьСгущаются под старость,Ненужную любовьПреображая в ярость.
«А старость подойдёт не изувером…»
А старость подойдёт не изуверомс отчаянным лицом глухонемогои жестом вопросительным: «Готов?»Она— лишь трепет алого на серомв ноябрьский день, ну, например, седьмого,семидесятых, может быть, годов.Она же— прямизна узкоколейки.Она же— прямота Большого брата.Она же— бодрость первых пятилеток,ползущая к концу во весь опор,потёртая монета в две копейки,что в прорезь телефона-автоматалегко войдёт, и, звякнув напоследок,оплатит трехминутный разговор.
«Когда телефон-автомат пожирает время…»
Когда телефон-автомат пожирает время,слизывает секунды с карточки гладкой,поспешно вешаешь трубку— ты тоже с теми,кто время припрятывает украдкой:то сбежать норовят, не закончив спора,то опаздывают— где их носят черти!«Я не все сказал, у меня есть фора»,—говорят себе, а, быть может, смерти.Надо времени в рот набрать— и жизнь продлится.И помедлит короткий гудок, колюч и тонок.А пока— оно тайком уродует лица,раздирает мысли, оно— спартанский лисенок.Лишь туда пронести его не имеешь права,где молчать и плыть один на один с Хароном.На прощанье лизнет тебя языком шершавым—и отчалит лодка с зуммером телефонным.
«Софи Лорен спит на плече у Карло Понти….»
Софи Лорен спит на плече у Карло Понти,—нет, на спине— обнимает его сзади.Он сидит, во что-то на горизонтеуставившись насмешливыми глазами.Можно придумать, во что, но всё— пустое.Просто сидит, устало вытянув ноги.Кадр означает нечто совсем простое—апофеоз покоя, триумф тревоги.Что ты знаешь о нём, лица не видя?Прижавшись к его спине, засыпая сладко?Въезжая в сон на тощем велосипеде…Поцеловав рассеянно под лопатку…Что ты знаешь про эту гордую кастунеспящих, покинутых сном и тенью?Рим остывает на ночь, да и у нас тут—похолоданье, вернее же, охлажденье.
Библиотека
И ночевали мы в библиотеке.Одна из нас спала себе на стуле.Другой залез на стол и для потехиоттуда Канта уронил, когда уснули.Там было душно, весело и пыльно.Одна из нас уже звонила мужу.Мы были заперты: не накрепко, не сильно, —достаточно, чтоб не спешить наружу.Обязанные тьмой надежным шторам,приглядывались вновь к знакомым лицам.На языке болтали, на которомсо спящим говорит все то, что снится.И вздрагивали, слыша речь такую,и радовались, как после разлуки.Один из нас, взяв за руки другую,сказал
неловко: «Наконец-то… руки».Нас до рассвета выпустят едва ли,—мы думали и были не в обиде.Болтали, а потом, устав, дремали,а та давно спала на стуле, сидя.И снилось каждому, что он чудесно заперт,оставлен с теми, с кем ему хотелось.Мой сон ветвился радостно и замер, —его смущала собственная смелость.И он бежал проворней человека.Я знаю их пугливую привычку!Понятно, почему— библиотека:мне все никак не выбраться в Публичку.
«Декорация. В лиственной ложе— автор…»
Декорация. В лиственной ложе— автор.Споёмте, друзья: Ольга, няня…Темнеет. Приходит хмурое завтра.Гаснет свет. Зелёный занавес вянет.Пускай нас любят хотя бы любовью брата!Какие угодно пошлости, мол, вы— роза!Люди, в конце концов, не виноваты,Что не летают, как птицы… ГрозыПилят небо молний смычками злыми.Споём о любви, о любви, а там ужИ позабудем её негромкое имя:В монастырь, в омут, за дурака замуж…Но она-то верна нам, и это— верность тирана,Который к старости стал капризным, вздорным.Раньше пела «пускай погибну…» чистым сопрано,Нынче басом поёт, что все возрасты ей покорны.
«Крикливым клином улетают от нас туристы…»
Крикливым клином улетают от нас туристы,Покрывшись в этом старом парке гусиной кожей.Они забудут зонтик старый и неказистый,Двоих отставших на скамейке забудут тоже.Застрять на парковой скамейке им лет на двести.Такая выпала удача и тяжко длится.И почему всех одиноких ссылают вместе?И отчего у этих ссыльных такие лица,Как будто их несут по свету, влекут по кругуКрылатые большие силы, как гуси Нильса?И если бы они рискнули обнять друг друга,То воспротивился бы воздух и уплотнился.
«Попробуй до конца додумать мысль «Я умру»…»
Попробуй до конца додумать мысль «Я умру»—Жизнь тебе тут же крикнет: «Нет, ни за что!»Примется теребить за рукав пальто,Тормошить, подсылать троюродную сеструИз Харькова или из Сиднея грипп:Жар, спутанные сознанье и речь, —Сгодятся январский хруст и апрельский всхлип—Лишь бы тебя от этой мысли отвлечь.Припасет для тебя суму, а то и тюрьму,Стоит тебе задуматься— хватит минут пяти:«Умру, мол, как хочешь, тут без меня цвети…»Да она влюблена в тебя, и мучает потому!Она потеряла многих, и ты расстанешься с ней.Уже примериваешься, пробуешь воду ногой.Ты всё чаще и чаще думаешь о другой,А эта— ты знаешь, кто— мстит больней и больней.
«Тупо в кассу стоишь, в тоске добываешь справку…»
Тупо в кассу стоишь, в тоске добываешь справку,Наблюдаешь в рекламе младенчиков толстопятых,Вспоминаешь, глядя в окно на бензозаправку,Мысли, краски, моды… восьмидесятых.Все носили вельвет и думали, что печальны.Жизнь казалась пустыми, нудными снами.А на самом деле просто сильно скучалиНе по тем, кто уже, – по тем, кто еще не с нами.А потом запасали злость, а потом усталость.Секонд-хенд предпочли тогдашнему индпошиву.И печаль пришла. Пожила. Осталась.Да чего там, ею одной и живы.
Фотографии
Теперь слова редеют к ноябрюИли сгущаются почти до мата.Поэтому я слов не говорю,А нажимаю кнопку аппарата.И желтая расплавленная злостьПятнает ослепительные фото,У времени застряла в горле кость,И кашляет отчаянная нота.Какой-то поперхнувшийся фаготХрипит на фоне ржавого распада,Что жизнь уходит, а когда уйдет,Чего-чего, а музыки не надо.