Шифр Шекспира

— Что ж, если Мэри Сидни — лебедь, кто тогда вепрь и боров? — спросил Бен.

Я опасливо оглянулась на сэра Генри.

— На гербе графов Оксфорд изображен синий вепрь.

— Боже мой, — процедил сэр Генри, откидываясь на сиденье.

Бен сделал вид, что не слышит.

— А в тысяча шестьсот шестнадцатом он умер. Вот почему он больше не мог яриться. Мне нравится эта идея!

— Остается боров, — проворчал сэр Генри. — «Свинья, что носом землю подрывает». «Выкидыш, помеченный на зло» [40] . И какой же из чванливых елизаветинских придворных, по-твоему, позволил напялить на себя личину горбатого короля Ричарда?

40

«Генрих III». Пер. А. Дружинина.

— Обещайте не взрываться, — попыталась успокоить я.

— И не надейтесь.

Я вздохнула:

— Бэкон.

— Сэр Фрэнсис Бэкон, — простонал сэр Генри.

Бен фыркнул от смеха, тут же делая вид, что закашлялся.

— Вообще он тоже был вепрем, — пояснила я. — Но Бэконы сами назвали себя боровами, чтобы предупредить гадкие шуточки на эту тему. Сэр Фрэнсис рассказывал анекдоты о своем отце-судье, толстом, как бочка: будто бы один заключенный заявлял о родстве с ним на том основании, что его фамилия была Свинн. «Нет, не родня мы, пока тебя не повесят, — сказал старый судья. — Ведь свинина — не бекон, пока хорошенько не отвисится». — Я боялась оглянуться на Бена, видя, как его трясет от сдавленного смеха. — Даже Шекспир повторил эту шутку. За что купила, за то продаю.

— Знаю, в «Виндзорских насмешницах», — вздохнул сэр Генри.

Бена прорвало — он расхохотался в голос.

Сэр Генри сделал вид, будто не слышит его.

— И куда эта химера ведет нас? Этот Уилл — кем бы он ни был — пишет в Сент-Олбанс [41] .

— Снова к Бэкону, — ответила я. — В начале 1621-го король Яков сделал его виконтом Сент-Олбан.

Бен прекратил смеяться.

Сэр Генри снова подался вперед:

— Так, значит, Бэкон остался последним, кого пришлось услаждать Лебедю, вот почему Уилл собрался писать ему лично?

41

Город к северу-востоку от Лондона, названный так в честь святого мученика Албана, казненного при императоре Диоклетиане.

Я кивнула.

— А где Бэкон жил? — угрюмо спросил он.

— В поместье под названием Горэмбери. Сразу на выезде из Сент-Олбанса.

На краткий миг все замолчали. Было слышно лишь, как колотятся сердца.

— Барнс, — тихо скомандовал сэр Генри, — в Сент-Олбанс.

— Не все так просто, — заволновалась я.

— Проще некуда, — отозвался сэр Генри. — Еще миль пятьдесят по той же трассе. После А-303 съехать на М-3, а потом на М-25.

— Черт с ним, с маршрутом! — не выдержала я. — О бумажной мороке подумайте. Это вам не за Делией до Фолджера проследить. Письма Бэкона в одном месте не лежат. Здесь потайными дверцами не отделаешься. Даже Офелии это было бы не по силам. Горэмбери — усадьба, которую Бэкон построил для отдохновения души, — был разрушен до основания спустя полвека после его смерти.

— Но ведь что-то должно было уцелеть, — не унимался сэр Генри.

Я постучала пальцами по коленям.

— В приходской церкви Сент-Олбанса есть его статуя — подобие шекспировской, но ее бэконианцы за сто пятьдесят лет излазали и прощупали вдоль и поперек.

— А может, и не всю?

Я покрутила головой:

— В поместье есть фреска, посвященная мифу о Венере и Адонисе, — единственная современная Шекспиру иллюстрация к его пьесе. Так вот, Адонис на ней изображен лицом к лицу с ощетинившимся кабаном. Это здание уже пятьсот лет служит постоялым двором — к смущению стратфордианцев. Еще бы: прямо у Бэкона на задворках и так далее. Соблазнительный экспонат, но нам он вряд ли поможет, да и Офелия о нем ничего не знала: фреску обнаружили только в нынешних семидесятых. Я думаю, нам нужно искать тот след, которым она могла воспользоваться, раз уж ей известен весь путь.

Бен взял у меня письмо.

— Если Уилл пишет в Сент-Олбанс, зачем уговаривать лебедя очаровать борова? — Он поднял глаза. — Звучит так, словно Сент-Олбанс и боров не связаны между собой.

Мы нагнулись над письмом. А ведь верно!

— Неужели был еще один грязный хряк? — спросил сэр Генри.

— По-моему, нет.

— С другой стороны, — размышлял Бен, — Сент-Олбанской называется вся та часть Хартфордшира. Добавьте конкретики — и получится город, или собор, или школа.

Я мотнула головой:

— Они все большей частью расположены рядом. Нет, так пишут, когда имеют в виду что-то особенное.

— Так куда ехать? — спросил Бен.

— Туда, где можно подумать.

Через пять минут мы свернули с трассы и припарковались у непримечательного отеля «Дейс-инн». Бен и сэр Генри пошли регистрироваться, а меня оставили с Барнсом в машине.

Я вынула брошь-медальон, откинула крышку. Гостиничные огни бросали на портрет оранжевые отсветы.

«Куда теперь?» — мысленно спросила я юношу с миниатюры.

Он сжимал распятие и как-то загадочно смотрел на меня: надменно и в то же время озорно.

35

Пока никто не видел, Бен быстро провел меня через черный ход в номер с двумя большими кроватями. Сэр Генри отправился в свой — освежиться. Минута-другая, и он появился у наших дверей — почти пришедший в себя, хотя и немного бледный. Я стояла у окна, вертя в руках раскрытую брошь, и смотрела, как лунный свет играет на миниатюре.

— А что, письмо ты уже забросила? — спросил сэр Генри, усаживаясь в самое удобное кресло.

— Они с брошью взаимосвязаны, — ответила я. — Понять бы только — как?

«Но лета твоего нетленны дни, — говорила золотая надпись. — К вящей славе Божией».

И что же общего было у нее с письмом, которое мы только что нашли? Быть может, прямой связи нет, но ведь Офелия ясно сказала, что с них начинаются два пути к истине! Значит, они принадлежат одному тесному миру.

Роз всегда твердила мне: «Хочешь понять смысл — изучи контекст». Как же письмо поясняет миниатюру или, наоборот, миниатюра — письмо?

Изображение юноши с распятием явно имело отношение к католичеству. В письме на первый взгляд шла речь о первом фолио. Что может быть между ними общего?

— Связь есть, но мне ее не разглядеть, — бессильно призналась я. — Для этого надо лучше разбираться в истории церкви.

— Может, пора привлечь кого-то, кто разбирается, — сказал сэр Генри.