Шипка

Болгары терпели еще большие лишения, но, когда надо было, не отказывались от поручений Минчева. Мать забирала малолетних детей и, спрятав записку Йордана, пробиралась через турецкие посты. Ее замечали, били, она жаловалась на свое страшное житье, показывала тельца детей, похожих на скелеты, плакала так, что ей верили и пропускали через позиции. Миновав турецкие ложементы, она спешила отыскать русского начальника, передавала ему срочную бумагу и уже потом просила накормить детей. Мальчонка, подвозивший к турецким позициям на ишаке или муле скудную еду, осмотревшись, бежал к русским, выполняя задание Минчева.

Как-то раз Минчев вспомнил о прокламациях, которые писал в Перупттице года полтора назад, когда вспыхнуло Апрельское восстание. Здесь, конечно, все сложнее: попадись — голову отрубят сразу. Но ведь и любая его оплошность могла привести к печальному концу. Подумав так, Минчев стал писать краткие обращения к болгарам, призывая не падать духом и ждать прихода братушек. Он рассказывал о последних успехах русской армии, об окружении Плевны и безысходном положении Осмаи-паши и его воинства, попавшего в западню. Обращения говорили только о самой сути, чтобы читающий в один миг уловил главное. Писал он и расклеивал несколько экземпляров, возлагая надежды на людскую молву. И не ошибся: вскоре в Плев-не заговорили об этих прокламациях, воздавая хвалу их сочинителе), ободрившему истомленных, приунывших людей.

Минчев решил, что неплохо будет, если он в особом обращении расскажет правду и самим туркам, фанатично верящим султану и Осман-паше. Лаконично поведав об осаде Плевны, Минчев доказывал, что никто теперь не выручит осажденных, разве что смерть. А зачем умирать, когда можно невредимыми вернуться домой, к своим женам и детям: русские не истязают и не убивают пленных.

Он хотел было поставить на этом точку, но, подумав, дописал: «Против вас поднялись все, кого угнетала и терзала веками Блистательная Порта. Румыния объявила полную независимость от Оттоманской империи, и теперь вы на своей спине почувствовали силу ударов молодой румынской армии, взявшей Гривицкий редут, Биволарскую высоту и Лом-Паланку. Вот-вот снова вступят в бой сербы и черногорцы, и драться они будут неукротимо: им есть за что мстить турецкой армии. Не обостряйте свои взаимоотношения со славянами, живите с ними в дружбе и согласии — так будет лучше и для вас, и для всей Турции!»

Это была самая большая прокламация Йордана Минчева. Писал он ее долго: турецкий язык для него все же неродной язык, не всегда приходило на ум нужное слово. Но, написав, он вздохнул с облегчением: пусть и турки знают правду — плев-ненский гарнизон обречен и для него есть только один выход — плен.

Впрочем, к этому времени многие турки считали оборону безнадежной и выход видели только в прорыве блокады. Йордан зорко наблюдал за происходящими событиями, но не замечал ничего такого, что могло свидетельствовать о приготовлениях к решительной схватке. Как же насторожили его рассказы болгар о том, что турки погрузили оставшиеся боеприпасы на повозки, а повозки поставили вблизи от моста, что они молят аллаха ниспослать на них высшую милость и позволить выбраться из этого проклятого города.

Он послал очередное донесение и теперь часто, но осторожно блуждал по городу. Сомнений не было: турки готовы к бегству. А когда? В каком месте? Может, эти повозки призваны обмануть русских? Может, прорыв турок намечен в другом месте? Тогда где? Минчев решил разведать все поточнее и перейти линию фронта — так было условлено: выбраться из Плевны с самым важпым и главным докладом.

Но случилось непредвиденное: шальной осколок вонзился ему в ногу. Он с яростью вырвал его из раны и не без труда остановил кровь. «Везет же мне! — сердито упрекнул он себя. — То поломал ребро, теперь попал под дурацкий осколок! Ловко и быстро теперь мне не перебраться. Придется опять прибегать к чьей-то помощи!»

Он с трудом добрался до своего холодного и темного подвала, где неприметно жил после прихода в Плевну. Долго и тщательно перебирал в памяти всех своих помощников, выбор остановил на барабанщике-болгарине, служившем в турецкой армии: тот часто снабжал его ценными сведениями.

III

Барабанщик, словно угадав намерение Йордана Минчева, наведался к нему сам. Он был возбужден до крайности и даже не заметил перебинтованную ногу Минчева. Бросил на скамейку красную феску, расстегнул шинель и выпалил одним духом:

— Едва выбрался, Йордан! Приказано всем быть на месте. Нарочно оборвал ремни на барабане, чтобы получить новые. И — сразу к тебе. Осман собирается бежать из Плевны!

— Садись, Божил, и рассказывай обо всем, — попросил Минчев. — Я и сам кое-что обнаружил, да не решился сообщить: бра-тушек подвести нельзя, все должно быть точным!

Божил Гешов служит у турок месяца четыре. Мобилизовали его в начале августа, вскоре после второго штурма Плевны. Родом он из Софии, турок ненавидит так, как и должен ненавидеть человек, жаждущий свободы. Минчева познакомил с ним надежный плевненский сапожник. С тех пор и воспрянул духом барабанщик. Видеть ему доводилось многое, глаз у него острый, ум сметливый. Йордан получал от него точную и быструю информацию. Возможно, в турецких штабах еще только готовилась отчетность по какому-либо оборонительному рубежу, а Минчев, выслушав скорый рассказ Божила, уже заканчивал свой доклад — с цифрами, выкладками, сравнениями и должной оценкой.

— Я уже говорил тебе, что турки уложили все огнестрельные припасы на повозки, — ответил Гешов. — Понятно, для чего они это делают: если бы собирались оставаться в Плевне, не было бы нужды грузить снаряды и патроны на телеги!

— Об этом я уже сообщил братушкам, — сказал Минчев.

— Сегодня приказано всем башибузукам отправиться к мосту и ждать нового распоряжения, — продолжал Гешов. — Говорят, что они пойдут в атаку первыми: Осман-паша их недолюбливает и ему их не жалко.

— Может, что-то хитрит Осман-паша? — насторожился

Йордан. — Сбивает с толку братушек? Русские ударят по башибузукам, а главные силы Османа нанесут по русским фланговый удар. Не может быть такого?

— Не может, — уверенно произнес Божил. — В таборы завозятся обувь, сухари, патроны. Говорят, что все это будет роздано солдатам.

— А не ожидает ли Осман-паша нового наступления русских? — спросил Минчев, привыкший брать под подозрение каждое сообщение своих усердных, но подчас не слишком сообразительных помощников: сколько было таких докладов, что Осман-паша вот-вот выступит из Плевны. — Я сам слышал от турок, что белый паша Скобелев рвется в Плевну, что им удалось его дважды ранить, не знаю, правда это или нет, что он хочет мстить и обязательно ринется на новый штурм.

— Такое и я слышал раньше, — сказал Гешов. — Теперь про это турки не говорят: с утра до вечера они просят аллаха помочь им выбраться из Плевны, Они ее считают хуже ада! Голод, холод, непрерывные обстрелы, тысячи раненых и больных. Турки, Йордан, боятся раны или болезни куда больше, чем самой смерти!

— Их можно понять, — проговорил Минчев, — Смерть, она ведь сразу отправляет человека к праотцам. А тяжелая рана или болезнь убивает медленно и мучительно. Конец тот же: смерть. Почему Осман не помогает больным и раненым? Почему их перестают кормить и лечить?

— Вероятно, потому, что дело они свое сделали и Осману ничем больше не помогут, — ответил Гешов.

— Какая жестокость! — Минчев покачал головой.

Скупой свет из маленького оконца падал в лицо Божилу, и Йордан внимательно смотрел на него. Божил заметно исхудал, щеки его впали и пожелтели, и на них обозначились глубокие морщины, губы побледнели — голод коснулся и его, искусного барабанщика. Внимательно оглядел Минчева и Божил Гешов. Только сейчас заметил перевязанную ногу.