Шизофрения. Том 2

– М-да, перспективка вырисовывается не из приятных, – произнёс он что-то неопределённое, подходящее под любую ситуацию, просто чтобы дать себе ещё время подумать. Сергей, как он только заметил, давно уже находился сзади в метре от него в наилучшей позе – стоял, облокотившись на какой-то футуристический комод, в то время как подельник Андрюша сверлил его улыбающимся почему-то взглядом.

Вдруг ему стало до тошноты противно при мысли о том, что придётся притворяться, делать вид, потом ещё до завтра разыгрывать эту роль, в постоянном страхе быть убитым, и всё это будет так натянуто и противно. Да и на хрена оно всё, ведь прав же этот философ-душегуб, он, может и не сознавая, всё это время бежал от своей тоскливой жизни и вот – прибежал. Логичный финал, только вот страшно так, неожиданно и не по собственной воле. Внезапно одна новая мысль пришла ему в голову.

– Присядь ты уже, не маячь, не в окно же я выпрыгну, я тебе не десантник, – как-то до карикатурного повелительно в данных обстоятельствах сказал он Сергею. Тот, впрочем, охотно повиновался, – во-первых, Вы, маэстро, позволите мне несколько скопировать Ваш стиль, тем более, что я и сам любитель чёткой хронологии, так вот, во-первых, идите вы оба на хрен и делайте что хотите. Может, в этой ситуации вы даже и правы, и я заслужил это своим чересчур легкомысленным отношением. Знаете, так странно, но почему-то мне совершенно сейчас вот всё равно. Может, через минуту я в ногах валяться буду или убежать попытаюсь, но сейчас на самом деле плевать. То есть даже наоборот, что-то тут от Высоцкого и с его гибельным восторгом пропадаю, – как ни странно, он действительно развеселился. – Красивая смерть, достойная смерть мужчины. Жалко только, что труп мой лесные жители обглодают, ну, да и хрен с ним. Меня всегда, надо сказать, тошнило от отечественных кладбищ с их долбаными оградками – какая убогая ирония: прозябая всю жизнь в коммуналке, наш совок-man хоть после смерти-то хочет забрать с собой в вечность один-другой, но личный квадратный метр земли, упорно пытаясь не замечать очевидный факт, что вечности-то его отмерено не намного дольше земной жизни, а там сравняют бульдозером во имя жизни и детский сад построят либо новых жмуриков закапывать станут. И, наткнувшись экскаватором на бренные кости, похмельный работяга уж точно не станет философствовать над его черепушкой – это тебе не Европа, млять, пнут в сторону и все дела. Ах, как же хорошо и как же мило, что вы не перебиваете. Слушайте, у меня к вам дело, последнее. Желание ведь у меня должно быть.

Андрей, улыбаясь, кивнул, умудрившись вложить в это чуть заметное движение головы предложение высказаться, но не согласие ещё пойти навстречу. Действительно, что-то было в нём особенное, если простым кивком он мог высказать больше, чем иные целой волнующей тирадой.

– Я, как Сергей, не знаю, рассказывал ли, неравнодушен к алкоголю, – он как будто уже был пьяный и говорил всё более короткими отрывистыми предложениями, будто боясь потерять основную мысль. – А алкоголь, знаете ли, чреват похмельем, штука пренеприятная, похлеще известия о ревизоре. Я про действительно сильное похмелье говорю. Так вот, я давно уже не мог от всей души напиться, именно потому, что меня никогда не оставляла эта мысль, с первого глотка немного, но заметно отравляя весь процесс. И вот мне единственный раз представляется в жизни шанс напиться вдрызг без похмелья наутро, потому как наутро меня вашими стараниями уже не будет.

– То есть ты хочешь сказать, – начинал веселиться уже и Андрей, – что мысль о смерти будет отравлять тебе кайф меньше, чем предстоящее похмелье? Это как-то слишком уж по-русски.

– Именно, и вы, дорогие душегубы, даже не представляете, насколько это естественно. Алкоголь – это нечто, позволяющее возвыситься над всеми – подчёркиваю, абсолютно всеми – инстинктами, и самосохранения в том числе. То есть я всё равно бы в какой-то момент перестал переживать о последствиях, но это уже ближе к бессознательной стадии, а удовольствие состоит именно в том, чтобы напиваться, в самом процессе. Представьте теперь, какие и вам сулит это выгоды: сопротивление от пьяного считай что никакого, если труп и найдут, то после обнаружения такого дикого количества алкоголя, явно выпитого добровольно – поверьте, не влить в человека против воли столько, сколько я могу выпить – после этого вряд ли кому и в голову придёт думать о насильственной смерти, да её и не будет – как я отключусь, вынесите меня на мороз и привет: все легли спать, пошёл подышать воздухом, да не вернулся. Сами по стакану лупанёте для правдоподобности попойки, и шито-крыто. Ну и самое-то главное, хотя вы и строите из себя здесь бескомпромиссных народовольцев, всё же убивать будете впервые, да если ещё и сопротивляющегося человека, хлопот не оберёшься. А тут плавно перейдёте на новый – как ты любишь, Андрей, говорить – уровень, вроде и убийцами себя прочувствуете, а в то же время грязной работы избежите: на первый раз лучше и придумать нельзя. Ну и завершающим венцом, надеюсь, приятная всем сторонам совершенно откровенная беседа – по-русски, за стаканом. Мне темнить нечего, а вам с Сергеем и подавно: вы назавтра уже в прямом смысле кровными братьями проснётесь.

– Идея, пожалуй, неплохая, – подключился Сергей, хотя обращались преимущественно не к нему, – только где гарантия, что после третьей ты не упадёшь в ноги и не станешь просить о пощаде?

– Ему, – быстро рукой указал Михаил на Андрея, – может, и упал бы, но при тебе, мразь, противно. Движимый какой-то ему самому непонятной целью, он, будучи уже считай приговорён, не отказал себе в удовольствии бросить камень в цветущий огород и без того натянутой дружбы, по ходу уловив, что никто из них даже не дёрнулся на это резкое, в общем-то, движение. Мысль о побеге на секунду снова всплыла в мозгу, но соблазнительная – а он ни на йоту не кривил душой в предшествовавшем монологе – мысль напиться без последствий манила его ещё сильнее. – До чего же я всё-таки беспробудный алкаш, – невольно, но гордо усмехнулся Михаил и тут же, обрадовавшись поводу, плюнул на свою идиотскую, в общем-то, жизнь. – Чую с гибельным восторгом я нажрусь сегодня, господа. Выпить-то есть? – вдруг почти дёрнулся он в сторону Андрея, и тот уж вовсе чуть не свалился от смеха со стула, потому как только сейчас прочёл в глазах своей жертвы действительно страх.

– У соседа есть самогон, хороший, он для себя делает, надеюсь, ты не против, тем более что ничего больше нет. Я сам не пью. Опять же, лишний свидетель пьянки, – сказал он уже Сергею.

– Что ты здесь делаешь целыми-то днями тогда, дорогой мой трезвенник? В компьютер играешь?

– Думаю, – коротко ответил Андрей.

В желудке Михаила бултыхался литр с гаком семидесятиградусного первача. Он спал, уронив голову на грудь, а из еле приоткрытого рта стекала тонкая струя рвотной массы: вечно преследовавшая его картина.

– Похоже, что его организм не готов расстаться и с каплей живительного нектара, даже поблевать нормально не может, – устало уже усмехнулся Андрей.

– Это хорошо, что не блевал, больше спирта будет в организме. Понесли.

Они просчитали всё – даже, поставив его на ноги, вынесли из дома, чтобы снаружи входной двери оставить на первом снегу пару его собственных следов. Надели для правдоподобности ботинки и в трусах повалили на дощатый пол. Постояли тихо минут десять за дверью и, убедившись, что всё спокойно, пошли себе спать.

«Идиоты, бараньё, – матерился про себя Михаил, который и не думал засыпать, – да мне литр вискаря за час вылакать – раз плюнуть, а они повелись на эту воспетую в сказках крепость русского, понимаешь, самогона». Изображая свободное падение, он изрядно долбанулся челюстью об деревянный – деревянный! – пол открытой заснеженной веранды. Это они на деревянном-то полу и в зимних ботинках оставили человека замерзать? Да хоть бы и на улице, надо же думать хоть иногда не только о вечном. В принципе, он мало рассчитывал на такой финал, придерживая его в виде смутной надежды всё время, пока пил – более для того, чтобы мысль о смерти не ломала кайф, и теперь был даже несколько разочарован перспективой долго бороться со сном, потом куда-то бежать и ещё, может быть, заболеть-таки воспалением лёгких и всё равно помереть. Как ни странно показалось ему самому, но двигала им сейчас далеко не жажда жизни, а глухое раздражение этими горе-убийцами. На кой ляд один учился в Англии, а другой от своей мудрости только что в Будду не обратился, если простейшие вещи додумать не могут. В нём почему-то просыпалась уже злость.

– Ба, да ведь это же чисто рабоче-крестьянская наша ненависть к этим блядским интеллигентам, которые простую чёрную работу делать не умеют, а скорее – не хотят, вот потому-то наш брат работяга, надев кожанку, их и мочит в подвале выстрелом в затылок.

Он до того разозлился, что уже мысленно разыгрывал всю сцену в лицах, с упоением представив себя в роли хмельного чекиста, кончающего обосравшихся со страху недоделков.

– Так вам, суки, и надо, так я вас и достану. Может быть, беда русской интеллигенции в том, что она как женщина – нет, как баба! – жаждет грубой неприкрытой силы, обусловленной не законом, моралью, совестью и прочей дребеденью, а простым наганом в руке. То, что у них самих кишка тонка себе позволить, этому они и поклоняются и подчиняются – порой очень даже охотно. Иначе откуда у них эта овечья покорность судьбе в лице недообразованного попа? Может, я ошибся с этим, – пьяный мозг упорно буксовал, – как его, да, базисом для своей идеи, и попаду пальцем в небо. – Вдруг его как током ударило. На морозе он быстро трезвел. – Какой к чёрту идее, я лежу, подыхаю на морозе, и всё-то мне мало. Не могу и не хочу. Не пошло бы оно всё, может, заснуть сейчас? Конец сознания – конец мучений, так почему бы мне вместе с сознанием не прикончить и себя? Что хорошего в моей жизни? Разве что-то ещё будет. Семья и дети – вот я что не пробовал, так ведь удовольствие сомнительное, да и впору ли мне? Зачем, зачем это бессмысленное существование? Для чего, а главное – для кого? Для неё! Как это я о ней забыл, что за чертовщина со мной происходит? Ну его к дьяволу, дофилософствую потом, повеситься всегда успею, а сейчас я хочу её видеть, обнять, почувствовать, вдыхать. Мать моя, не отморозить бы, кстати, и яйца, подъём!

Дверь снова открылась.

– Всё, – только и успел подумать Михаил, – не безнадёжные оказались интеллигенты.

Вопреки ожиданиям его втащили обратно в дом, донесли до дивана на первом этаже, уложили, закутали в одеяло, даже подоткнув края, затем долго почему-то прислушивались к дыханию и, видимо, удовлетворившись, ушли на второй этаж. Своим неожиданным спасением он был обязан тому же, кто за некоторое время до этого решил путём его физического устранения раздавить ещё в зародыше бессмысленную, абсолютно ненужную жестокость. Оставив Михаила околевать на подходящем случаю морозе, Сергей в виде эксперимента решил изменить любимому Рахманинову и послушать Вагнера, благо у хозяина была порядочная коллекция, да и сам он не против был составить компанию после выпавших на их долю хлопот. Нормальное желание для любящего музыку, но гость был не просто консервативен в своих привычках и тем более удовольствиях, а давно разочаровался во всём сколько-нибудь новом, решив почему-то, что всё лучшее уже познала его дотошная натура. И тем не менее, в тот день вкушал-таки нечто принципиально другое: в отличие от Рахманинова, здесь обошлось без переходов, пусть даже местами казавшихся слишком резкими, но с самого начала подхватывала волна какого-то доисторического ужаса и понесла за собой в открытое море, где он затем и бултыхался в продолжение всего концерта, поскольку для пущего эффекта весьма предусмотрительно вкусил заранее изрядную дозу каннабиса.

Закрыв глаза, Сергей привычно отпустил тормоза и отправился в любимое плавание, чувствуя, как ветер уносит его в неизвестность, пугающую и манящую одновременно. Неожиданно картинка сменилась, и он узрел перед собой точную копию виденных в советской хронике газовых камер, вот только эти почему-то исправно функционировали, вокруг сновали обтянутые кожей скелеты обслуги, и лишь изредка на фоне сгорбленных узников в полосатом тряпье вырастала фигура надсмотрщика в чёрном, идеально отглаженном мундире. На лице последнего читалась, помимо очевидного сознания превосходства высшей расы, некоторая сытая пресыщенность, в том числе от того, что приятно щекотавшая поначалу нервы процедура отправки недочеловеков на смерть уже давно не вызывала никаких эмоций, превратившись в унылую ежедневную рутину, изредка разбавляемую скандалом какого-нибудь не в меру истеричного заключённого. Но тогда дышавшие истинно арийским здоровьем коллеги быстро ломали ему ребра, а иногда шутки ради и конечности, чтобы затем, веселясь, наблюдать, как притихшего нарушителя порядка вне очереди потащат к заветной двери еле державшиеся на ногах от голода, так называемые временные служащие крематория. В тот день, однако, истребляли низковозрастный контингент, так что следовало быть готовым ко всяческим сюрпризам, вследствие того, что полудохлые работники, как правило, не успевали схватить шустрых юнцов, если те вдруг пытались в панике разбежаться. Ко всем потенциальным неприятностям комендант зачем-то разрешил присутствовать в помещении штатному врачу из экспериментальной медицинской лаборатории – как будто мало им там человеческого материала для опытов, а тот, в свою очередь, уговорил кого-то рангом пониже отправить в нарушение процедуры вместе с остальными ещё и одного взрослого, который, словно беззубая нянька, участливо гладил одну за другой головы ожидавших своей очереди еврейских недомерков. «Что за бардак, и куда только катится Великий Рейх», – казалось, написано было на лицах дисциплинированных немецких служак.