Шизофрения. Том 2

Сергей отчего-то понимал, что убийцей несчастных детей был не уставший от рутины пролетарий в эсэсовском мундире и даже не его чуть более идейный партайгеноссе – офицер в начищенных с прусской основательностью сапогах. Их убивал тот страждущий свежих эмоций учёный психолог, который запечатлел эту обычную для всех, кроме непосредственно участвовавших действующих лиц, процедуру в своей памяти и перенёс её на бумагу, чтобы потом передать потомкам как пример нечеловеческого зверства, опустив по ходу некоторые нелицеприятные для него лично подробности. Это он настоял на том, чтобы последняя просьба осуждённого профессора – в нарушение протокола быть задушенным газом в одной камере с детьми – была исполнена, именно он, невзирая на возгласы недовольных затягиванием процесса эсэсовцев, так подробно исследовал содержимое после экзекуции, чтобы обнаружить там мёртвых детишек, в агонии последних мгновений обнимавших шею учителя. Его пытливый ум стоял рядом со ждущими своей очереди и фиксировал игру вазомоторных реакций на лицах детей постарше, понимавших, что их ждёт, но сдерживавших слёзы в ответ на немую мольбу их ментора сохранить это втайне от совсем маленьких. Он видел семи- и восьмилетних юных героев, улыбаясь, смотревших в лицо жуткой смерти, чтобы до последнего момента скрыть от остальных простую и жестокую истину. Ему казалось, что он даже видит, как внутри тёмной камеры эти крохи, разрывая себе гортань ослабевшими маленькими пальчиками, всё-таки до последнего вздоха не отпускали любимого учителя; как они, корчась, умирали, всё ещё надеясь, что скоро проснутся в своей кроватке, потому что добрый дедушка никак не мог их обмануть, и это просто слишком, слишком горькая микстура, которую им обязательно нужно выпить для выздоровления. Они знали, что в благодарность за терпение скоро увидят своих пап и мам, потому что стараниями профессора им было неведомо предназначение вечно дымящей трубы крематория. Потеющий то ли от ужаса, то ли от скрытого восторга, учёный делал дрожащей рукой пометки в своем блокноте, открывая для всемирной науки новые границы человеческой стойкости и воли, зафиксированные им в вонючей духоте сырого подвала. Это был его личный триумф, и он успокаивал свою совесть тем, что, не согласись он участвовать в подобных экспериментах, его собственные дети, скорее всего, стояли бы в той же очереди на смерть, но в самых недоступных глубинах своей души он был рад таким блестящим возможностям, открывшимся для его лаборатории с приходом к власти национал-социалистов.

Такие, как он, образованные немецкие философы и психологи, утвердили и научно обосновали идею расовой неполноценности, а исполнительные работяги в чёрной форме были лишь извечными необразованными проводниками чужой воли, призванными превратить красивую теорию в грязную кровавую практику. Человек, работающий лопатой или топором, в принципе не привык рассуждать, он лишь делает то, что велят ему приказ или присяга, в то время как образованный ум хорошо понимает, что происходит, идёт на сделку со своей совестью или лишь делает вид, но по капле умеет прочувствовать и понять, что именно творится на его глазах, какова цена его научному открытию и стоит ли оно того? Безусловно, стоит – отбросит могучий интеллект жалкие позывы остатков совести и с охотой примется за подробный конспект мероприятия.

Музыка стихла так же неожиданно, как началась. Мысли у Сергея путались, он безуспешно старался вновь обрести контуры возвратившейся реальности, стирая со лба холодный пот и дико озираясь по сторонам. Ещё только приходя в себя, он безотчётно почувствовал какой-то неконтролируемый самодостаточный мыслительный процесс, идущий на периферии его оживавшего сознания, постепенно захватывавший принадлежащее ему по праву рождения пространство. Это был тот редчайший случай, когда человек смог уловить отблески зарождавшейся идеи, мутным диафильмом отразившиеся на задворках его личной вселенной, где с каждым мгновением различаешь всё меньше, будто теряя с пробуждением одну за другой подробности ушедшего сна. Последовал простой, как выстрел, не подлежащий сомнению вывод: как ни благородна и красива была почти пережитая им смерть, он знал, что в этой драме предпочитает быть отнюдь не главным действующим лицом. Ему чуждо стало право силы, которое он утверждал всей своей предшествовавшей жизнью, ему захотелось одного лишь голого права – а там пусть хотя бы и убивать. Во имя этой его идеи, о которой он как-то совсем позабыл.

– Я передумал, – коротко сообщил он Андрею, который сразу всё понял.

– Однако ты всегда был непостоянен. Не боишься, что он из одного чувства благодарности перережет тебе горло?

– Теперь уже нет.

– Честно признаться, неожиданно. Стоит внимательнее присмотреться к этому твоему Михаилу, но это после, а теперь давай снова за дело; надеюсь, не вспомнит на утро подробности сегодняшнего вечера. Входную дверь я потом закрою и ключ с собой заберу, а ты уж спи тогда в полглаза, иначе рискуем не проснуться: после такого знакомства – это запросто.

Правду говорят, что сон алкоголика тревожен и краток, и Михаил проснулся спустя всего пять-шесть часов, предсказуемо мучимый жаждой. По счастью, его уложили спать на первом этаже, поэтому холодильник, величайшее из благ цивилизации, находился тут же. Мутноватая память воспроизвела в его голове подробности вчерашнего вечера, от которых, прямо скажем, не стало существенно легче. Хотя в целом, на удивление, он чувствовал себя хотя и паршиво, но был далёк от того привычного похмельного состояния, когда не хочется даже просыпаться и дрожащими пальцами тянешь на себя одеяло, чтобы накрыться с головой и забыть – забыться ещё хотя бы на несколько минут.

Михаил сел на диван, потирая лицо руками, чтобы затем, как бы заново открывая для себя мир, посмотреть на окружающую действительность слегка обновлённым взглядом. Вышеуказанная действительность вылилась в почему-то снизу показавшейся массивной фигуру Андрея, прямо-таки нависавшего над ним с глуповатой улыбкой на небритом лице. Ещё раз пролистав в голове летопись вчерашнего вечера, Михаил осознал, что перед ним слабая попытка изобразить смущение, и он и сам бы не смог ответить, почему так уверен в этом. Его милый вчерашний конфидент вполне мог вернуться, чтобы закончить начатое ночью, но обострённая алкогольной интоксикацией интуиция безошибочно определила состояние Андрея, и потому Михаил чуть даже снисходительно бросил ему: «Доброе утро». К слову, он сейчас больше был заинтригован кисломолочным содержимым холодильника, чем психоанализом, и потому предпочёл не вступать раньше времени в ненужные дискуссии, но его милейший товарищ был, похоже, другого мнения.

– Доброе, – ответил Андрей и тут же продолжил, – пока мы не приступили к обсуждению вчерашнего, предлагаю свой рецепт восстановления.

Михаил снова вяло поднял глаза, молчаливо предлагая продолжать.

– Для начала – хороший зелёный чай и мёд, так сказать, вприкуску. Средство, уверяю тебя, проверенное, так что доверься мне, – он невольно сам усмехнулся неуместности в подобной ситуации слова «доверься», но больной лишь медленно кивнул, всем своим видом иллюстрируя покорность судьбе. Андрей как будто всё утро только и ждал одобрения своим действиям, потому что тут же стремительно задвигался по комнате: включил чайник, достал из холодильника три жестяные банки, «Чай нужно хранить в холоде», – счёл он нужным прокомментировать и, довольно бубня что-то себе под нос, насыпал в термос по щепотке из каждой и залил кипятком.

– Теперь мы тебя утеплим, – обрадовал он, доставая из шкафа, как фокусник из шляпы, по очереди шерстяные носки, ватные штаны и непосредственно ватник.

«Вот мля», – только и подумал Михаил, но он был слишком слаб, а его противник слишком увлечён той типично русской манией гостеприимства, когда хозяин вдруг и ненадолго, но зато уж всей душой отдаётся идее как можно больше ублажить, хотя бы и незваного, гостя, обеспечить ему максимальный комфорт и вообще носится вокруг него с усердием лакея, рассчитывающего на внушительные чаевые. В другом состоянии Михаил с удовольствием порассуждал бы на эту тему, попутно послав гостеприимного дружка куда подальше, но сейчас его мучила жажда, а в конце всех мучений так пронзительно отчётливо маячил термос с горячим чаем, что он покорился судьбе и последовательно исполнял все указания.

– Теперь на балкон, – сообщил Андрей, сияя такой радостью, будто там их, как минимум, ждали райские кущи и холодное пиво, зажатое между внушительных грудей обнажённой, готовой на всё красотки. Передвигаясь с грациозностью пьяного медведя, Михаил, тем не менее, смог взобраться по крутой лестнице на второй этаж и выползти на свет божий, где заботливый мучитель уже расставил пластиковые стулья, и тут же, войдя за ним, победно водрузил на столик термос, две чашки и плошку с мёдом. Оставалось лишь догадываться, как он всё это дотащил, потому что под каждой из подмышек у него было зажато ещё и по целому пледу.

«В цирке бы тебе выступать, такой талант пропадает», – подумал предмет трепетной заботы и тут же плюхнулся на понравившийся стул. Андрей с расторопностью официанта наполнил обе кружки чаем и протянул ему одну.

– Подряд, – сказал он, показав глазами на вторую.

«Баран», – снова мысленно ответил ему Михаил, не забыв, несмотря на мороз, основательно подуть на первую чашку, почти залпом осушил её. Это можно было бы назвать ритуалом, если бы не было идиотизмом, однако он быстро проглотил три ложки мёда и уже не спеша принялся за вторую ёмкость. Андрей тем временем снова наполнил первую и с чувством выполненного долга тоже стал потихоньку отхлёбывать. На половине второй кружки Михаил, что называется, finally got the joke: горячая жидкость разбавила остатки самогона в желудке и его накрыла волна приятного опьянения, почти заслонив собой все похмельные симптомы. Он и раньше испытывал что-то подобное по утрам, но в гораздо меньшей степени, сейчас же его прямо-таки смыло обратно в состояние алкогольной эйфории, и он посмотрел на своего соседа взглядом, полным искренней благодарности.

– Научился у местных алкашей, – снова счёл нужным рассказать Андрей. – То есть они, если нечем похмелиться, просто выпивают литр воды натощак, я же решил в меру своих знаний, а больше даже привычек, усовершенствовать метод и получилось, на мой взгляд, очень даже неплохо. Вижу, ты доволен, и я этому очень рад: всё-таки виноват, что напоил тебя, да и в этом благодушном состоянии тебе будет проще поговорить о вчерашнем; не сейчас, конечно, – поспешил он успокоить, – а потом, когда полегчает. Сейчас у нас по плану наслаждение чаем, бодрящим морозным воздухом и пейзажем. Потом плотный завтрак, и, поверь, ты сможешь его съесть, пешая прогулка по окрестностям, послеобеденный сон, и там уже будешь как новенький, разве что моральное похмелье слегка будет нудеть. Я бы добавил ещё и обливания холодной водой, но только вот, боюсь, ты не оценишь, да и так с ходу в такой мороз – это небезопасно для здоровья.