Шкатулка

И отец, как на экзаменах, начинает бойко и абсолютно не сбиваясь рассказывать технические возможности «Катюши», которые уже никогда не смогут стереться из памяти. Да, глубоко в сознание запаяла их война!

– А предатели у вас были? – вдруг выпалил я и сам удивился своему вопросу.

Отца аж передернуло от воспоминаний.

– Ну, может и не предатели, но сволочей хватало. Вот как-то раз такое было. Был я начштабом дивизиона. После марша останавливаемся мы на привал. Отступали мы, если честно. 42-й год. Не пришел еще день нашего наступления. Так вот. А что такое остановиться на временный привал? Никто же не знает, надолго это или нет. Значит что? Надо кухню развернуть, палатки поставить, машины замаскировать. Ну и, туалет, конечно, тоже нужен. А как без него? Народу-то много, отдельное сооружение не состряпаешь, да и ни к чему. Девчонок у нас не было, стесняться некого. Поэтому, вырывался длинный ров, все дружно садились, ну и … опрастывались. А когда сворачивались и покидали позицию, это дело надо было закопать. Ну не оставлять же в таком виде. Своя земля же. Советская. Ну, обычно это дело «доверяли» молодым призывникам. Ну а как еще? Вызываю я троих бойцов и даю команду: закопать. Двое ничего, честь отдали и пошли выполнять, а третий заартачился – не буду и все! Хоть ты его убей! А по законам военного времени за невыполнение приказа – расстрел на месте, без суда и следствия! Ну, все это, конечно, знали, но как-то применять такую меру не спешили. А тут, кажется, как раз тот самый случай. Напомнил я ему этот закон, а ему хоть бы хны! Как и не испугался! Расстроился я вконец, вытаскиваю трофейный «Вальтер» (мне его мой дружок, Виктор Шилов подарил) и говорю: «Ну что ж, тогда пошли на расстрел за невыполнение приказа». Он выходит. Идет. Харахорится, вроде как бы не боится. Не могут же человека расстрелять за г…но! Смех, да и только! Отвожу, значит, я его подальше, на опушку леса. Говорю: «Поворачивайся лицом к лесу!». Он отвернулся, стоит, но, вроде, как бы начинает понимать по моему лицу, что я не шучу. А я уже взбесился, говорю типа что-то «За невыполнение приказа командования…. в военное время…» ну, и все такое. Да, а стрелял я очень хорошо, с детства натренировался. И стреляю я в веточку, что над его ухом. Веточка чик! и отлетела, парень бух на колени слезы в три ручья, ползет ко мне, умоляет… Короче, отпустил я этого вонючего интеллигента, отправил зарывать траншею. Куда он денется, конечно, зарыл. Только в скором времени мне этот случай ох, как подпортил жизнь! Потом как-нибудь расскажу. Уж лучше б я его пристрелил тогда! Ну да, что сделаешь, того уж не исправишь. Это, конечно, не предательство в чистом виде, но, все же, если каждый будет отказываться от выполнения приказа? Что тогда будет? И смогли бы мы войну выиграть? Вот я и говорю, что, когда тебе мать говорит: пропылесось полы, так кочевряжишься с Женькой, все делите. Кому что полегче сделать, все на бабушку свалили, а ей тяжело, не молодуха же! Так что давайте, слушайтесь мать и бабку, договорились?

Еще бы, попробуй тут не договориться. Как-то раз, когда родители были на работе, а мы, два братца, остались с бабушкой, чего-то мы с Жекой не поделили. А мне в ту пору было лет 7-8, ну, брату, соответственно, на 5 лет больше. Слово за слово, а тут и до метания тапок дошло. Помнится, когда все мои доводы были исчерпаны, а у брата их всегда оставалось великое множество, да еще такие едкие и обидные, я снял тапок и швырнул ему его вдогонку. И, как ни удивительно, попал! Да еще точно по башке! Когда Жека развернулся, глаза его были, как у Вия, а может, и хуже. Слава богу, на ту пору подоспела бабушка и развела нас по комнатам. Понимали, что, если по возвращении с работы, эта информация дойдет до отца, то нам двоим придется крайне туго. Ремешки тогда носили тоненькие, мода такая была, чтоб ей! Широким-то не больно. Ну, поорешь для порядка, ну слезу пустишь, а на самом деле, не больно. Зато потом мама пожалеет, а может даже чего вкусненького даст, на том все и кончается. Обиды проходят, все плохое забывается. Так вот, чуя беду, мы с братцем объединились и начали уговаривать бабушку ничего не говорить родителям по возвращении с работы. После долгих разговоров и обещаний вести себя «чемно» и помогать ей во всем, бабуля разомлела и пообещала молчать. Однако, когда вернулись родители, и, после традиционного вопроса – как дети, не хулиганили ли, бабуля с умилением начала рассказывать в подробностях, кОкие мы хорошие, подрались, помирились. Прощения просили, пообещали… (Бабушка «нажимала» на «О», поскольку была родом из Вятки, Кировские мы) Но тут отец уже решил не дослушивать окончание и рука потянулась к тоненькому кожаному «дежурному» ремню. Да, это запомнилось. Получается, действительно, надолго. Не могу сказать точно о воспитательной эффективности данного метода. Но в память это врезалось на всю жизнь.

– А еще про войну расскажи!

– Да что про нее рассказывать? Иной раз и вспоминать не хочется. Страшно.

– А ты немцев сам убивал?

– Сам? Это как? Ну, в штыковую атаку, конечно, не ходил, мы же не пехота. А вот однажды немцы подошли так близко, что пришлось бить прямой наводкой. Было это в начале войны. Кстати, про Флерова мы тогда и не слышали. Так что, еще непонятно, кто же был первым? Так вот, тогда никто не подсказывал, сами догадались. Выкопали под машины траншеи, загнали их туда и получилось, что пусковые установки встали горизонтально. Тут мы в первый раз, хоть и вдалеке увидели убойную силу «Катюш». Дали несколько залпов. Ни неба, ни земли. Ничего живого в радиусе десятка километров. Все смешалось между горизонтом и облаками. Солнце затмило напрочь. Сплошная черная пыль с дымом, такое впечатление, что земля дыбом встала. Страшное зрелище! Это под Насвой было. В феврале 44-го. Вот за это я и получил орден «Отечественной войны 2-й степени». Как за что? За смекалку с прямой наводкой. Ну, в тот раз обошлось, а вот однажды наша разведка ошиблась и дала нам координаты уже занятой нашими деревни. А мы как лупанули! Вспоминать не хочется. Закончили мы артподготовку, отдыхаем. И тут, спустя несколько часов дозорный кричит: человек! Думали – фриц раненый, ан нет, наш. Ползет еле-еле, за живот держится и зубами скрежещет. Отпустил немного руки – и мы замерли. Осколком ему живот распороло. И из пилотки, прижатой к животу, вывалились все его внутренности. Он их, оказывается, собрал в пилотку, прижал внутрь и так прополз километров десять. Посмотрел он на нас таким взглядом! В глазах боль, досада, горечь и обида. «Что ж вы своих? Мать вашу!» И умер. Вот такие пироги… Много я такого навидался. Тебе лучше и не знать. Эх! А помнишь, как мы с тобой военные песни раньше пели?

Был у отца песенник. Небольшая такая книжонка в очень твердом сером переплете. А там – песни военных лет. Очень мы любили иногда открыть эту заветную книжку и запеть негромко в два голоса. «Шумел сурово брянский лес…», «Артиллеристы, Сталин дал приказ…» или «Темная ночь…». Много песен перепели. До сих пор все слова помню. Люблю я эти песни, люблю до сих пор, наверное, больше всех остальных. Есть в них душа, да такая, что веришь в них сразу и навсегда. И неважно, что голоса у нас с отцом, как говорится, домашние, не эстрадные, но получалось как-то задушевно и правдиво, без фальши.

– А у тебя же есть и орден Отечественной войны 1-й степени? Это же круче?

– Да, наверное, покруче будет.

– А ее тебе за что дали?

– Это длинная история… Давай, потом?

– Нет, нет, давай сейчас. Я спать не хочу.

– Ну, смотри, если завтра в школу не встанешь вовремя, больше не проси.

– Встану, встану! Ты же знаешь! На самом деле, вставал я обычно без будильника, резко, не потягиваясь, так, чтобы проснуться сразу, без раскачки. Так как-то проще переносилось тягостное пробуждение. Что не скажешь о моем брате. Его пробуждение было тяжелым не столько для него, сколько для всех домочадцев. Будильник он полностью игнорировал. И, если не разбудить его всеми возможными и невозможными методами, он легко много проспать до обеда. Посему, каждый из нас, проходя мимо его дивана, говорил: «Женя, вставай!» Причем, говорить лучше было не громко и, в случае чего, с готовностью отскочить в сторону, уворачиваясь от летящего тапка. Отец сердился и переживал, что брат проспит в школу, но вмешивался только в последнюю очередь. Засим, прежде всего, на передовую сначала выходила бабушка, причитавшая «Вставай уже, окаянный, в школу проспишь!». Если это не давало своих результатов, за дело принималась мама, пытаясь придать своему голосу железные нотки. Пару раз все вместе пытались и меня кинуть в эту бетономешалку. Но я был категоричен и молод для такой миссии. К тому же, очень хотелось жить. В итоге отец очень серьезно и тоном, не терпящим пререканий, громко и с некоторым раздражением победно будил Жеку и тот, что-то бурча себе под нос и жутко злой, наконец, медленно сползал с дивана.

– Ну ладно, слушай. Было это под Кенигсбергом. Теперь это Калининград, уже русский город. Мы наступали довольно быстро, но фрицы сдаваться и не собирались, дрались за каждый клочок земли. Да у нас-то уже настроение было боевое, победоносное. Хотелось уже побыстрее добить гада и айда домой, к мирной жизни. Вот тогда как заживем! Даже лучше, чем раньше. Потому как понимали все, какой ценой нам это все досталось. Очень дорого. Забыть это не возможно. Да и нельзя ни в коем случае! Так вот стояли мы под Кенигсбергом и в один прекрасный день попали под артобстрел. Да если бы только он! А тут на нас Мессеры налетели. Так что и с воздуха, и с земли. Все свистело, гремело, ничего не понятно. Огонь кругом, земля стеной, свист снарядов. Взрывы, взрывы, взрывы! Дали они нам, конечно, прикурить! Само собой, сначала все опешили, попрыгали по окопам. Головы не поднять! А надо сказать, что в боевых условиях все ракетные установки были в полной боевой готовности, т.е., все ракеты находились на машинах, чтобы только команда – сразу смогли провести пуск. И надо ж такому - высунулся я из окопа, смотрю, а машина с боеприпасами горит! А за ней рядком стоят все машины дивизиона с ракетами. Так что, если боеприпасы или одна из машин рванет – нет дивизиона! Сразу расформируют, знамя, значит, отберут и привет, пехота! Если не штрафбат! А может, и расстрел. Короче, перспектива, сам понимаешь, не радостная. Но в тот момент, конечно, об этом думать было некогда. Надо было быстро что-то решать! Так вот, выскочил я из окопа, побежал к машине. А это метров 50-60. Как меня не убило тогда – понять не могу до сих пор. Ведь не давали даже носа высунуть из окопа. Так вот, сажусь за руль, завел. Слала богу, завелась сразу. Рванул в открытое поле. Когда рванет – никому не известно. Может, через минуту, может, через пять? А может… Сердце колотится как сумасшедшее. Отвести бы подальше, чтоб взрывом остальные машины не задело. Еще чуть-чуть и еще! Все! Вроде нормально, надо выпрыгивать. Выскочил из кабины, покатился. Вроде целый. Оборачиваюсь – все-таки огонь захватил первую боевую машину с ракетами! Бегу к ней, заскакиваю за руль, завожу. Краем глаза смотрю, народ немного стал в себя приходить, выскакивает из окопов, огонь тушит. Я отгоняю машину подальше, подлетают бойцы, начинают ее тушить. Тут ко мне подбегает мой друг – Виктор Шилов, командир 2 батареи, орет сквозь грохот бомбежки: «Вася, куда ты?! Ты же ранен! « Как ранен? Куда? Не чувствую. «Давай-ка я тебе хоть картонку засуну под гимнастерку!» У него в руках неизвестно откуда-то взявшийся кусок картона, который он запихивает мне под ремень и гимнастерку с левой стороны. И тут я начинаю терять сознание. Видимо, крови много потерял.

– А потом, потом что?

– А что? Да ничего. Сознание потерял, ничего не помню. Очнулся уже в госпитале. Прошло уже, как выяснилось, несколько дней. Оказывается, меня переправили самолетом в Москву, в институт Склифосовского. Наши врачи не решились на операцию. Написали – ранение смертельное, не совместимое с жизнью.

– ?????

– Да, вот такие дела. Оказывается, задел меня осколок и попал, зараза, почти прямо в сердце. Два сантиметра осталось. Повезло. Правда, пять ребер вышибло, пришлось удалить. Видишь, какой шрам остался?

Шрам был действительно огромный, неровный, похож на глубокий лесной овраг, по сторонам которого видны причудливые изогнутые корни вековых деревьев. Он пересекал полтуловища, как будто бы дровосек вырубил колуном в сердцах добрый кусок живой и твердой плоти.

– А дальше что было?

– Что? Ну, сделали мне операцию. Удалили 5 ребер, но, как говорится, уверенности в полном выздоровлении у врачей не было. Кстати, операцию-то мне делал сам профессор Вишневский. Не знаешь такого? А мазь Вишневского знаешь? Вонючая такая, для заживления ран? Ну вот, он-то ее и изобрел. И операцию он делала, спасибо ему! Почему? А ведь столько крови потерял, да и заражение начиналось. Слава богу, все кончилось хорошо. Правда, только через 9 месяцев.

Кстати, вот за это я и получил орден Отечественной войны 1 степени. И стал полным кавалером этих орденов.

– Странно как-то. По-моему, твой … этот… поступок… вообще тянет на героя!

Отец хитро ухмыльнулся.

– Вообще-то ты прав. Меня сначала действительно представили к званию Героя Советского Союза. НО. Помнишь того солдата, которого я расстреливать повел? Так вот, припомнили мне его политработники. И «зарубили» героя. Потом, правда, хотели представить к Ордену Ленина, а, поскольку никто не мог гарантировать, что я выживу, а этот орден на руки родственникам не выдается, когда орденоносец помер, решили заменить мне его следующим по значимости – Орденом Отечественно войны 1 степени. Так что, на будущее: думай, кого бить или расстреливать. – Отец улыбнулся, - Конечно, героем было бы приятнее. Да, вроде бы и заслужил… Ну, да ладно, я согласен на медаль! – рассмеялся облегченно.

– Ты так долго лежал в госпитале?

– Да, по тем временам это еще и не долго. Ты же помнишь, наверное, что рана у меня еще несколько лет назад сочилась? Помнишь? Ну вот, чистили долго, промывали… Да, что только они со мной не делали! Натерпелся. А лежать надоело! А тут еще такой случай был. После операции. Очнулся я, значит, очухался немного. Потом, естественно, в туалет захотелось. По-маленькому. А мне стыдно сказать, терплю. Хотя, утка под кроватью стоит. Почему стыдно? Да неудобно как-то, я же не один в палате, кругом народу полно, все носятся, бегают. А тут я встал бы и давай дуть в горшок! Нет, я так не могу. Так вот, через какое-то время приходит сестра мерять температуру. Померяла, а у меня больше сорока! Она охает бежит к врачам, ту прибегают, что-то хлопочут, уколы делают, как вы себя чувствуете? Перепугались, конечно, ведь только после операции, мало ли что? Короче, я их попросил, чтобы меня отвели в туалет. Они – ходи в горшок, вставать нельзя, я ни в какую! Тогда, говорю, вообще писать не буду. Кажется, они догадались, отчего у меня температура. Кое-как сводили меня. И – температура прошла! Все облегченно вздохнули, но договорились, что в горшок я не ходок. Только в туалет, под конвоем.

– А когда тебя выписали? И что потом было?

– А выписали меня ровно через 9 месяцев. К тому времени война уже закончилась. Но из наших – только для меня.

– ???

– Так кинули наш полк на Дальний Восток, япошек бить. Забыл? Война-то в Берлине не закончилась. В конце войны, когда победа над немцами уже была всем понятна, японцы, думая, что мы уже не в силах вести войну дальше. Выдохлись. Ну и рыпнулись на нас на Востоке, наступать стали. Мы, конечно, не растерялись, моментально перекинули на Восток крупные силы. Катюши наши, конечно, тоже. Наверное, мне сильно повезло с ранением – все-таки, жив остался. А с японцами много наших погибло. – Отец задумался. – Ну, да что было, то было. Выписали меня, значит, война кончилась. Эх, хорошо! Домой! И я поехал. Только вот радости это не принесло. Жили мы тогда в Нальчике. Добирался я поездом. Ехал как на праздник, а приехал … на похороны. В тот день, когда я должен был приехать домой, отец меня ждал. Я телеграмму дал заранее, чтоб встречали. Дед твой тоже воевал, закончил майором. Больше, конечно, был по хозяйственной части, но война, она не выбирает место. Что передовая, что обоз – нигде не спрячешься. Да, награжден он был тоже орденом красной звезды, как и я. Так вот, готовился он, конечно, ждал. И в это день по дороге к дому остановил машину бортовую, чтоб подвезли до дому. Не стал садиться в кабину, хоть и был немаленьким начальником, взобрался в кузов, там сидели бабы-колхозницы. –Эх, бабоньки, дайте с вами проедусь? Радость у меня сегодня – сын с войны возвращается! Наконец-то дождались! – Садитесь, Антон Мефодиевич, веселее будет! Ну, споры-разговоры, а дрога дальняя. Отец говорит: - Посплю я немного, пока едем. Ну, и прилег в кузове, засопел.