Школа 1-4

Мертвецы стояли вокруг могилы, сыпались землей и шептались, разглядывая Любу, но никто не смел нарушит покой маленькой хозяйки, а если бы кто и посмел, его разодрали бы в клочья. Люба просыпается сама и, увидев зловонное сборище на фоне красочной листвы, сразу испуганно дергает локоть Жанны, но та только улыбается ей в ответ и принимается выбирать листья из волос, при этом многие из покойников падают на краю могилы мордами в землю, а один старичок, - судя по всему, из научной интеллигенции, - так тот даже начинает скулить и мелко кланяться, близоруко сощурив глазенки.

– Будь молоденька, хозяюшка, - шелестят Настасия Павловна, Мария Петровна и Серафима Антоновна, - пощади, не допусти нас пропасть навеки.

Дед Григорий выдирается из толпы и бухается на край могилы, обсыпав немало земли к Любиным ногам.

– Помилуй, матушка, свет родной!
– воет он, сорвав черной изгнившей рукой ушанку долой с язвенной головы.
– Пропадаем без тебя, кормилица! Без света надежды единой!

– Ну че воешь-то противно?
– морщится Жанна.
– Не видишь - устала хозяйка, - она с любовью оглядывает Любу.
– И кушать хочет.

– Это мы мигом, это мы уладим, - хрипит дед Григорий, аж затрясшись от счастья.
– А ну, Мишка, принеси хлебца, и яблочек, у нас, хозяюшка, все припасено, чтоб ты не имела сомнения! Для того и существуем, чтобы тебя, родимую, дождаться!

– Только для того!
– взвизгивает высоченный молодой мертвец в распавшихся ботинках и с черными кучерявыми волосами.

– Ой, пощади, не попусти до погибели страшной!
– пискляво заводятся голосить Настасия Павловна, Мария Петровна и Серафима Антоновна.

– Улыбнулась бы ты им, солнышко ясное, - тихо шепчет Любе Наташа. Измаялся ведь народ.

Люба робко улыбается, отчего в толпе сразу наступает ликование, многие покойники плачут, особенно дед Григорий, а Виктор Севрюгин хрипло хохочет, сложив руки у груди, словно стоял на сцене и собирался запеть. Сквозь толпу проталкивается горбатый выродок Мишка с буханкой хлеба и сеткой яблок.

– Откушай, любимая, - завывает дед Григорий, бодая землю лбом, - вчерась только из продмага уперли! Чуяли, что придешь! Чуяли, свет родной, что почтишь присутствием!

Никогда еще Люба не ела такого вкусного хлеба и таких сладких яблок. Ей становится сразу так легко и весело на душе, словно нет позади этого наполненного ужасами вчерашнего дня. Мертвецы удаляются к соседнему ряду могил и оттуда с умилением наблюдают, как она ест, как расчесывает руками волосы и даже как она мочится, застенчиво присев за мраморным памятником. Уже начав мочиться, она вдруг замечает Сашу Конькова, с любопытством глядящего на нее, и Любе только и остается, что виновато улыбнуться, а Саша Коньков улыбается ей радостно, во весь свой оборванный разложением рот, и Анна Мотыгина, выглянувшая из-за его спины, тоже улыбается, скромно и немного грустно.

– У них тяжбы есть, - сообщает Любе Наташа, едва та встает и успевает оправить на себе платье.

– Что у них?

– Ну, дела всякие, которые ты должна решить.

– Да что же это в самом деле!
– чуть не плачет от растерянности Люба. Может - ты вместо меня?

– Ты что, меня никто и слушать не станет, - смеется Наташа.

– Надела кольцо - теперь будь добра, суди своих подданных. Да не волнуйся так, можешь говорить первое, что в голову придет.

– Ну, хорошо, - вздыхает Люба.

– Хозяйка судит!
– крикнула Жанна.
– Можете говорить!

Дед Григорий снова бухается в землю лбом.

– Пощади, матушка, свет родной, дозволь шапку покинуть, что в гробу надели, а то черви в ней живут, голову едят!

– Дозволяю, - осторожно говорит Люба.

– Доброта небесная!
– взвывает дед Григорий.
– Вечная слава!
– он срывает шапку с головы и принимается, вскочив, неистово топтать ее ногами.

Саша Коньков выступает из толпы и молча опускается перед Любой на колени, глядя в землю.

– Дозволь жениться, хозяйка. На Анне Мотыгиной. Она нездешняя, с соседнего кладбища пришла.

– Женись, - разрешает Люба.

– Вечная слава, - стонет, разгребает пальцами землю, Коньков.

– И мальчика вон того усынови, - сама поражаясь своей находчивости, добавляет Люба и показывает в сторону Кости.
– У него лица нет, думай, что он на тебя похож.

Зинаида Ивановна рушится перед Любой наземь, как бревно.

– Дозволь отойти, хозяйка, на воле упырить. А то бабка со свету сживет.

– Чего дозволить?

– Упырить, где придется. Кровушку сосать.

– Дозволяю, - со вздохом разрешает Люба.
– Но людей не трожь. У свиней соси или у овец там.

– Хоть у хворых дозволь, свет родимый, - тихо скулит Зинаида.
– Человечьей кровушки краше нету!

– Нет, - непреклонно отрезает Люба.

Жанна хватает скулящую бабу за плечи и отталкивает прочь.

– Сказано тебе: не бывать тому! И ступай себе!

– Слава вечная, слава вечная, - торопливо заводится кланяться Зинаида Ивановна.
– Небо наше безоблачное!

– Она ж, гадина, всех свиней поест!
– каркает с места Евдокия Карповна. Нет в ней теперь жалости, а рассудка еще при житии не было!

– А ты молчи, старуха!
– сурово велит ей Люба, потому что не хочет затягивать делопроизводство.

Валентина Горлова просто садится на землю и глядит на Любу преданно, как собака, молитвенно сложим руки у горла.

– Позволения прошу, - тихим, задушевным голосом произносит она.
– На службе Божьей присутствовать. Только в вечерние часы, в уголку темном, тихо, как мышь, сидеть и слушать.

– Можно, - говорит Люба.

– Слава вечная!
– прижимает лицо к земле Валентина.
– А тогда сторожа церковного Кирилла Петровича и дьяка беспутного Анисима, и певчих теток Алефтину Никаноровну и Глафиру Сергеевну вместе с уборщицей храма Маргаритой Евстаховой поразить надобно светом черным до полной слепоты, кровавых соплей, выпадения кишок и глубокого душевного убожества, а то они меня обижали, от храма гнали метлами и шестом из ограды, а дьяк Анисим, напившись, анафему наложил, отчего до сих пор трясуся вся и что-то белое над головою вижу.