Школа в Кармартене

– А козлы? – напряженно спросил замминистра.

– А уж на этот вопрос каждый должен ответить себе сам! – резко сказал Зануцки.

* * *

Гебриды поражали. Только на этих легендарных островах можно было встретить совершенно первобытное жилище, ушедшее в землю, сложенное из послеледниковых каменных глыб, поросших лишайником и как попало взгроможденных друг на друга, а в нем, если присмотреться, – окошечко с кружевными тюлевыми занавесочками и геранью. В доме Дугалла МакГуайре, где они остановились, на таком окошечке стоял еще и радиоприемничек.

…Песня, найденная наконец донельзя довольным Ллевелисом, была вполне надежна: похоже было, что ее певали еще в королевстве Дал Риада. Не стоит и гадать, как Ллевелису удалось ее вытрясти из угрюмых и неразговорчивых шотландцев: он бегал с одного склона холма на другой, совал всем пресованные плитки чая и табака, налаживал отношения, выяснял, не помнит ли Мурха МакАсгалл первую половину той песни, вторую половину которой певал в свое время дедушка Тормода МакКриммона, и так далее. В волосах у него было полно чертополоха. По заверениям Мак Кархи, он якобы даже перепрыгивал в запарке и суматохе с одного острова на другой, не пользуясь лодкой. Наконец самые старые старики пообещали, что они вспомнят молодость, собрались в доме старого Дугалла МакГуайре и хором спели следующее. Отряд Осгара, сына Ойсина, шел на битву при Габре, и став лагерем у холма Тор-а-Болг, они увидели огненно-рыжую женщину с темным ликом, в темной одежде, которая стирала и полоскала в ручье какие-то кровавые тряпки, и кровь утекала от нее вверх по течению. Осгар послал воина узнать, что она делает, и женщина сказала: «Я пришла издалека, из дома Донна, с отмелей Фодлы. Я стираю кровавую одежду Осгара, сына Ойсина, и его людей». Не понравилось все это Осгару, но не в его привычке было менять направление движения. Назавтра была битва при Габре. И Осгар был ранен в той битве так тяжело, что в кровавой ране у него на груди могла бы плавать и плескаться утка. И Финн, оплакивая его, сказал немало горьких речей, которые все приводились в песне от слова до слова.

В песне было никак не меньше тридцати куплетов, а между куплетами нагоняли жути волынка и бойран.

Под страшным впечатлением от песни сидели второкурсники. Всем казалось, что сейчас откроется дверь, и вплывет по воздуху кровавая плакальщица – это в лучшем случае, а в худшем окажется, что вообще эта дверь открывается не на улицу, а прямо во внутренности холма Круахан. В это время открылась дверь, и вошел абсолютно весь кровавый с ног до головы Гвидион. Одежда его превратилась в засохшие кровавые тряпки, руки были покрыты кровью по локоть. Все уставились на него диким взглядом.

– Откуда кровь? – спросил Мак Кархи не вполне своим голосом, отгоняя встающие перед его мысленным взором картины битвы при Габре.

– Я принимал роды у овец, – объяснил совершенно счастливый Гвидион. – Мартовский окот. Они здесь такие белые-белые, с черными мордами!

И не было в тот миг в мире второго человека, который бы лучился таким восторгом.

* * *

Доктор Мак Кехт засиделся в библиотеке за полночь. Три из четырех свечей, стоявших на столе, догорели. Из темноты показался библиотекарь, деликатно позвякивавший ключами.

– А, это вы, святой Коллен, – сказал доктор.

– Кто вам сказал, что я святой? – испуганно спросил тот.

– Конечно, святой, если до сих пор меня отсюда не выгнали, – сказал с улыбкой Мак Кехт.

– О чем это вы тут задумались?

– Да вот, вы знаете, я ведь убил своего сына, – сказал Мак Кехт. – Я часто об этом думаю.

Отец библиотекарь отодвинул лавку и уселся напротив.

– Я что-то упустил в его воспитании, – сказал Мак Кехт и надолго замолчал.

Святой Коллен поскреб подбородок.

– Вот эти кровавые пятна на моем халате…

– Да, я давно догадывался, что это не по медицинским причинам, – сказал святой.

– Я обновляю их каждый месяц на всей своей одежде. Аирмед, моя дочь, уже не может видеть эти пятна. Она была единственной, кто пытался помешать мне в том деянии, но сейчас даже она говорит мне, что я уже перешел все границы в своей скорби. Она советует мне отстирать эти пятна и начать думать о чем-нибудь другом. Но до сих пор мне как-то не удавалось последовать этому совету.

– А теперь?

– Теперь, по правде говоря, я не знаю, что делать. Не могу же я навязывать себя женщине таким, как я есть теперь? Я не могу взваливать на нее всю эту тяжесть, пользуясь ее добротой. Как бы я посмел сделать ей предложение, не отстирав прежде от себя все эти пятна?

– Погодите, может быть, еще Рианнон и не примет вашего предложения, – успокаивающе сказал святой Коллен.

– Вы думаете? – с надеждой спросил Мак Кехт, для которого счастье Рианнон было превыше всего.

* * *

– А что это блеснуло там, в пыли, – не медная монетка? – начинал Ллевелис монолог короля-изгнанника, кутаясь в серую мешковину. – Ну конечно! И тут мой профиль. Гм, ее не примут нигде на рынке. Я уж не в ходу. А что-нибудь съестное я купил бы, – прибавлял он мечтательно. – По берегам ручьев еды довольно – там в изобилии растет салат. Да я-то вот в своем уме покуда!.. По рынкам же ходить вообще не сахар. Такого там услышишь о себе, что уши вянут, как на ветке листья. Гарун-то аль-Рашид по доброй воле ходил в народ и все вот это слушал! Ну, а меня-то выперли пинком!.. Я о своем правленье сам все знаю! И нечего меня перевирать. Я говорил и вновь скажу: Уэльсу побыть полезно разделенным на три, а то и на четыре разных части. Чтоб крепче ощутить себя одним!.. И я не развалил страну на части, как говорят безмозглые невежды, а твердою рукою разделил. И ввел налог на слишком громкий кашель… ну, что вчера содрать с меня пытались, – не для того, чтоб хуже всем жилось, а чтоб надстроить городскую стену!..

– Ллевелис! – кричал из зала Мак Кархи. – Ну что опять за импровизация?!..

* * *

В конце того же месяца с Мак Кехтом произошла необъяснимая вещь: он оказался совершенно несостоятелен как врач в случае, рядовом с точки зрения его обычной практики. Рано утром к нему в дверь постучался архивариус. Архивариус Хлодвиг был не тем человеком, которого можно было встретить рано утром, и он отнюдь не являлся завсегдатаем кабинета Мак Кехта, так что сонный Мак Кехт слабо удивился.

– Идите скорее к Рианнон.

– Меня зовет Рианнон? – переспросил Мак Кехт.

– Вас зовем мы. Рианнон нездорова… то есть не стану вас обманывать, она просто-таки больна.

Прибежав к Рианнон, Мак Кехт убедился, что она лежит в постели без сознания; профиль ее как будто истончился от жара и стал просвечивать, как китайский фарфор. Кругом суетился Мерлин.

– Что это, что это, Диан? Какой ужас! – вскричал он, завидев доктора.

Мак Кехт с одного взгляда определил энцефалит. Это была страшная скоротечная болезнь, но Мак Кехт раньше ее лечил.

– Где, когда она подцепила энцефалит? – возопил директор. – Как это может быть?

– В лесах Броселианда, я полагаю. Во всяком случае, это клещевой энцефалит, тяжелая форма.

– Просто не верится: Рианнон не сумела договориться с клещом?!

– Факт налицо.

Вполне полагаясь на Мак Кехта, директор немедленно успокоился и вышел на цыпочках. Мак Кехт же, оставшись наедине с Рианнон, впервые в жизни растерялся до того, что у него просто опустились руки. Он слишком любил Рианнон для того, чтобы сохранять ясность мышления. Великий врач Диан Кехт сидел у постели Рианнон, ужасно паникуя. Так прошло два часа, и за это время он не предпринял ничего.