Школа в Кармартене

И с этим комментарием он величаво покинул поле боя.

* * *

Вечером за обеденным столом собралась тесная и пестрая компания тех, кто не успел пообедать вовремя.

– В период Ся, во время правления Цзе, исчезла гора Лишань. – тихонько говорил Сюань-цзан Афарви, продолжая разговор о знамениях, вписанных в книги историками Поднебесной. – Говорят, что горы могут передвигаться в полной тишине. В старые времена в уезде Шаньинь, в округе Гуйцзи, появилась гора Ушань. Целую ночь стояла восхитительно тихая, безветренная погода и непроглядная тьма, утром же обнаружили, что появилась гора, – тут Сюань-цзан поднял голову и заметил, что весь стол слушает его навострив уши, но все еще не понял, почему. – Первоначально это была гора Ушань в округе Дунъу: как раз в ту самую ночь она оттуда и пропала. Один человек из Дунъу приехал в Гуйцзи торговать шелком, узнал по очертаниям их гору и спросил, давно ли она здесь. Так всем стало ясно, что гора оттуда переместилась сюда. И еще: гора Лянфу из области Цзяочжоу переместилась в область Цинчжоу. В правление циньского Ши-хуана исчезла гора Саньшань. Вообще, перемещение гор нельзя считать чем-то из ряда вон выходящим…

– Да, – громко пробурчал с набитым ртом Курои, насаживая на вилку следующий кусок жаркого, – если только не знать, какой это огромный труд и сколько сил и уменья он требует!

– Да, и сколько людей и каких людей, – укоризненно сказала Керидвен, подвигаясь вместе со своей табуреткой к Курои, – наполучали по этому предмету пинков, тычков и зуботычин, прежде чем сумели переместить хотя бы маленький, поросший иван-чаем пригорок хотя бы на десять шагов в сторону!

– Прошу прощения. Говорил, не подумав, – смутился Сюань-цзан.

* * *

Посреди сцены, на взгляд человека непосвященного, происходила перебранка старого короля Ллейра с его старшей дочерью Гвинейрой. Ллевелис и Энид стояли носом к носу, отчасти даже копируя позу друг друга, и издавали змеиный шип:

– …В собранье знати нужно право слова давать тому, кто старше, кто слывет умом, а молодежь благоговейно внимает пусть речам их и мотает на ус! А вице-канцлера – сместить.

– Распоряжаться хватит здесь, как дома. Вы царство передали нам, отец, и это лучшее из всех деяний, которыми прославлен будет Ллейр. Не надо раздуваться и пыхтеть, как закипающий котел с овсянкой. Пора бы вам к исходному размеру вернуться и забыть про этот вздор – что ваш, мол, долг – ворочать государством. Уже наворотили вы и так, а если говорить о вашем долге, стране его не выплатить лет сто.

– Да как ты смеешь, мелочь, шмакодявка, мне, королю, такое говорить?

– Вот то-то и оно, что королем вы быть перестали в прошлом сентябре. А до сих пор трясете здесь губою. Возьмите свою камфарную грелку, ступайте прочь и позабудьте путь к порогу нашему. Вы здесь ни крова не обретете, ни постели на ночь. Сил нету человеческих терпеть, как вы толкуете о римском праве!..

– Стоп, стоп, стоп, – это возвращался Мак Кархи, который отходил покурить, – прекратите хулиганство! Опять все начали со слов: «Отец мой, вам всего нужнее сон».

Энид и Ллевелис, которые довольно давно и далеко отошли от текста, пользуясь отсутствием Мак Кархи, встряхнулись, встали попрямее, извинились и начали:

– Отец мой, вам всего нужнее сон, а мой супруг так увлечен охотой, и эти вечные его собаки: то дверь скребут когтями, изуверы, то примутся без умолку брехать. А в замке, что ни утро, во дворе аж до небес стоит галдеж и свара: то кони ржут, то гавкают борзые, без удержу гогочут егеря, гремят оружьем, режутся в очко, и каждый шпорой лязгает о стремя, садясь в седло, – и только ты с трудом смежаешь веки, призывая сон, как тут же раздаются звуки рога! И этот ужас каждый Божий день! А герцог Корнуольский как смеется? Ведь вся пшеница в поле полегла, и козы все доиться перестали! А возвращенье вечером с добычей? Псы в тронный зал вбегают, морда в пене, наскакивают лапами на грудь, дохлятину суют тебе в тарелку! Тогда как наша средняя сестра умеет вас принять, как подобает: с фанфарами, герольдами, пажами, глашатаем, цветочным фейерверком; она ковры тотчас велит стелить от пристани до самой вашей спальни! Вас опахалом будут обвевать, чтоб, не дай Бог, на вас не села муха, – тут Энид добавляла в сторону: – Иль моль вас не побила, например.

– Решила ты со стариком отцом – почтенным, убеленным сединою, – разделаться таким простым манером? Не выйдет! Возомнила ты, что я не разгляжу подкладки неприглядной твоей коварной просьбы? Как не так! Я знаю, что народ давным-давно единодушно просит, чтоб на троне я воцарился вновь и вновь бы принял бразды правленья. Вот вам и причина всех экивоков и обиняков, которыми меня ты окружила!.. Но не печалься: я-то не из тех, кто вдруг свое решение меняет пять раз на дню. Сказал, что ухожу и трон передаю тебе с супругом, – да будет так! И этого держусь.

Послышался какой-то тихий звук. Ллевелис присмотрелся. Мак Кархи беззвучно смеялся в кулак.

– Предлагаю оригинальную трактовку этого исторического эпизода: короля Ллейра так и не удалось отправить в изгнание, потому что он заговорил всех до смерти.

Все опасливо посмеялись и вернулись к работе над сценой. К концу вечера Ллейра все же выгнали обе дочери, хотя он немало шумел и возмущался.

* * *

К концу апреля старшекурсники, проходящие практику по археологии во дворе школы, откопали уже целые груды бус и ожерелий, палаш легионера, статую Ксантиппы, парную к статуе Сократа, и невероятной красоты колесницу, но Мерлин по-прежнему был недоволен и указывал копать глубже и распространяться в сторону северной стены. Выходило, что снова нужно двигать отвал.

Ллевелис слонялся по школе, страдая, с таким видом, как будто он умирает, и не понимал, чего ему недостает. Он немножко послушал под дверью хранилища.

– Как общее правило следует принять: отсутствие приметы не доказывает, что памятник создан ранее возникновения этой приметы, – бубнил архивариус. – В Ирландии в середине XVIII века стихи поэта с хорошей профессиональной выучкой можно было смело датировать 1300 годом. Со мною в Гейдельберге учился Франц Штучке, который вписал в поэму Тита Лукреция Кара «О природе вещей» несколько прелюбопытных фрагментов. Во многих даже и научных изданиях они до сих пор там находятся.

Тоска Ллевелиса не имела ясных причин. Гвидион был на фармакологии у Змейка, Керидвен пошла подлизываться к Курои, чтобы тот доверил ей произвести небольшой камнепад в одном безлюдном ущелье. Ллевелис поплелся дальше и добрел до моста возле входа в библиотеку, где Сюань-цзан, щурясь на солнце, проверял у учеников знание «Ли Цзи» – «Заметок о ритуале». Ллевелис влез на перила моста и сел там, как на жердочке.

– Следуя за учителем, ученик не перебегает дорогу, чтобы поговорить с другими. Завидев учителя на пути, спешит навстречу, становится прямо, складывает руки в приветствии. Учитель заговорит с ним – отвечает, не заговорит с ним – поспешно отходит назад, – говорил Афарви.

«Ишь, как этому учителю все угождают, – раздраженно подумал Ллевелис. – Ничего. Обойдется».

– Спрашивая учителя о науках, – встают. Спрашивая о постороннем, – встают, – продолжил Эльвин.

«Так всю жизнь простоишь, – критически подумал Ллевелис, – перед этим учителем».

– Завидев равного, не встают. Принесли свечи – встают. Принесли пищу – встают. Свечи не видят догорающими. Перед уважаемым гостем не цыкают на собаку. Отказываясь от пищи, не плюются.

– На боевой колеснице не исполняют поклон, – вздохнув, сказала Тангвен. – Надевая доспехи, не нарушают выражения лица. В повозке не разговаривают громко, не показывают куда попало рукой. Когда подносят в дар пленного, ведут его за правый рукав.

Абсурдность происходящего вяло заинтересовала Ллевелиса.

– Если гость добавляет что-либо в суп, хозяин извиняется: «Прошу прощения, что не смог угодить».

– Когда за дверью две пары туфель: слышны голоса – входят, не слышны голоса – не входят.