Школа
Шрифт:
– Как вас хоть зовут?
– Я Оля, а это Лена, – говорит малая. – А вас?
– Сергей.
– Саша.
– А с какого вы района?
– С Рабочего. А вы?
– Мы с разных. Ленка на Мир-1 живет, а я на Юбилейном. Мы до четвертого класса в одном подъезде жили, потом Ленка переехала – квартиру получили.
Во дворе тихо, а на той стороне дома, на Первомайской, ходит бухой народ. Все орут и хохочут.
Батон закрывает глаза. Я резко трясу его за плечо. Он смотрит на свою сигарету, затягивается.
Малая глядит на часы. Толстая сидит
Ба-бах! Начинается салют. Мы задираем головы. В небе рассыпаются огни. Глухо бабахают выстрелы. Еще, еще, еще. Потом много-много огней – и все. Конец.
– Классно было, лучше чем в том году, да? – говорит малая.
– Да, красиво, – отвечает толстая. – Ну, нам пора по домам. Спасибо за сигареты.
– Куда вы так спешите? – говорю я. – Посидели бы еще.
– Твой друг сейчас отключится.
– Не, с ним все нормально. Это он так. – Я опять трясу Батона, он открывает глаза. – Да вайте мы вас хоть проводим.
– Нет, не надо, – говорит малая.
– Что ты ломаешься? Давай провожу. А он подругу твою проводит.
Толстая трясет башкой и говорит:
– Не надо меня провожать.
– Ну, как хочешь.
Вчетвером выходим к «Дуньке». Народ прет с Советской прямо по середине Первомайской. Я спрашиваю:
– Ну что, ты домой, Батон?
– Ага.
– Ладно, давай. Только не попадись ментам, а то запрут в вытрезвитель.
Бабы хохочут. Батон, шатаясь, идет в сторону площади Орджоникидзе.
Мы втроем доходим до ГУМа, там толстая поворачивает на Мир-1, а мы с малой – к Дому советов.
Она спрашивает:
– Ты в школе учишься или в училе?
– В школе.
– А в каком классе?
– В десятом. А ты?
– В седьмом. Хорошо тебе – школу заканчиваешь. А мне еще три года. Как это вытерпеть?
– Ага.
– А они тебя хоть раз засекли?
– Не-а.
Мы встаем и идем к пятиэтажке.
– Вот здесь я живу, – говорит Олька.
Около дома – беседка, в ней пацаны поют под гитару «Опять тревогу».
– Который твой подъезд?
– Вон тот.
– Я зайду с тобой?
– Не надо.
– Почему?
– Не надо – и все.
– А телефон свой оставишь?
– Есть на чем записать?
– Не-а.
– Ладно, у меня есть. – Она достает из сумки блокнот и ручку, вырывает листик. Пишет: «3-26-44».
– Ну пока.
– Пока.
Я прусь обратно к остановке. Навстречу – пацаны с бабами и без баб, но никто не залупается: все бухие и добрые.
На остановке – никого. Жду. Автобуса нет минут пятнадцать. Видно, уже и не будет.
Иду пешком. Последний раз шел вот так через весь город тем летом, когда ходил с Ленкой.
Моргают желтые светофоры. В домах светятся окна, но мало. Машин тоже почти нет, тем более прохожих. Один только я иду по городу, и все мне до жопы.
Сегодня хоронят цыганского барона – того, которому мы с мужиком отнесли ящик той осенью. Его пописали на День Победы.
Пришли двое мужиков – поздно, часов в двенадцать. Он открыл, вышел во двор – поговорить. Один раза три всадил ему нож в живот – цыгану капут. Мужиков никто не видел, и за что пописали – тоже не знают. Может, насчет фарцовки какие дела. Пацаны говорили, что он фарцевал, но точно никто не знает: цыгане хитрожопые, никогда правды не скажут.На Рабочем цыган мало, есть еще в сто сорок шестом доме – и все. Сам такой здоровый, толстый, его баба и пацан, меня на пару лет младше, в двадцать восьмой школе учится. Зато на похороны понаехало их, наверно, со всей республики. Таких похорон в Могилеве еще не было: машин, может, сорок или пятьдесят, и ни одного «Москвича» или, тем более, «Запорожца». В основном, «шестерки» и «пятерки». Заняли всю улицу, гудят, сигналят. Когда секретарь обкома разбился на своей «Чайке», и то машин было меньше.
Базарим на остановке с Йоганом. Он мне втирает:
– Цыгана за бабки кокнули. Он был должен много денег. Взял – и не отдал.
– Не верю, такого не может быть. Зачем его тогда было писать? Сейчас он уже точно не отдаст.
– Может, они не хотели насмерть. Может, так, попугать.
– Ну, попугали. Теперь цыгане их найдут, и все, пиздец им.
– Ни хера они им не сделают – никто не знает, кто это был.
Подходит пьяный Батон. Здороваемся.
– Пацаны, бухалово есть? Или бабки?
– Ты ничего другого не знаешь – только бухать.
– Ну а хули? – Батон лыбится.
Рядом стоит малый – класс шестой.
– Малый, я обосцался. Ты у меня отсосешь? – спрашивает Батон.
Малый убегает. Мы ржем. Я беру у Йогана две копейки и иду звонить малой. Она дома.
– Привет, это Сергей. Мы на салюте познакомились. Помнишь?
– А, привет.
– Ну как дела?
– Так, нормально.
– Чем занимаешься.
– Ничем особо.
– Может, встретимся сегодня, а?
– Нет, сегодня не могу.
– А завтра?
– Давай.
– Во сколько и где?
– Давай на остановке на площади Ленина, где мы на «одиннадцатый» садились. В семь.
– Хорошо.
– Пока.
– Пока.
Олька приходит вся накрашенная, как на салюте, и в тех самых шмотках – мини-юбка, черные колготки и зеленая кофта. Опаздывает на десять минут.
– Привет.
– Ну привет.
– Как дела?
– Как сажа бела. В смысле, это… заебись.
– Ты что, выпила?
– А тебе что? Ты что, мой папа?
– Так просто.
– Просто – бесхвосто.
– Ладно, куда пойдем?
– Не знаю. Ты пригласил – ты и веди куда-нибудь. Что мы тут будем стоять!
Она не говорит, а орет на всю улицу, и все на нее смотрят.
– Ну, пошли тогда в «Пингвин».
– Пошли.
Идем по Пионерской. Олька машет руками во все стороны, громко поет «Белые розы», потом спрашивает:
– Ты «Ласковый май» любишь?
– Не очень.