Школьные годы
Шрифт:
— Вишь, как давно напечатано. — Она подвела их к застекленному стенду с фотокопиями «Колокола», «Искры» и пожелтевшим траурным номером «Правды» от 22 января 1924 года. — Ваших родителей, не только что вас, еще не было на свете… Вон ту газету читали тайно, за это царь сажал людей в тюрьму!
— Или концлагерь, да? — компетентно добавил один из малышей.
— Не, этого тогда еще не было… А ну, по чтению у кого пятерка?
— У него, — сказали в один голос две девочки, — у Скороговорова!
— Ну, Скороговоров, читай стишок.
Она показывала на изречение, исполненное
Кто не видит вещим оком
Глуби трех тысячелетий,
Тот в невежестве глубоком
День за днем живет на свете.
И.-В. Гёте
Семилетний Скороговоров, красный от усилий и общего внимания, громко прочел два слова, а дальше затруднился.
Тут вошел Мельников.
— Это, Илья Семеныч, из первого «А» ребята, — певуче объяснила ему тетя Граня. — У них учительница вдруг заболела и ушла, а что им делать — никто не сказал… Вот мы и сделали посещение, а трогать ничего не трогали.
— Ну-ну, — неопределенно сказал Мельников и подошел к окну. Внезапно он понял что-то.
— А как зовут вашу учительницу? — спросил он у малышей.
— Таисия Николаевна!
А одна из девочек несмело сказала:
— На арифметике у нее глаза были красные-красные, а голос тихий-тихий. А второго урока уже не было.
Мельников поморщился и ничего не сказал.
— Илья Семеныч, а вот как им объяснить, таким клопам, выражение «вещим оком»? Я сама-то понимаю, а изъяснить…
Рассеянный, печальный, Мельников не сразу понял, чего от него хотят.
— Ну, пророческим, значит, взглядом. Сверхпроницательным…
Первоклассники глядели на него мигая.
— Спасибо вам, — поджала губы тетя Граня и заторопила детей: — Пошли в химию, не будем мешаться.
Она увела всю троицу.
…Эта комната фактически принадлежала ему, Мельникову. Карты на стенах. Два-три изречения. Вместительный книжный шкаф — там сочинения классиков марксизма, Герцена, Ключевского, Соловьева, Тарле… Доска — но не школьная, а лекционная, поменьше.
Илья Семенович провел пальцами по книжным корешкам. Поднял с пола кнопку и пришпилил свисавший угол карты… Потом взял мелок и принялся рисовать на доске что-то несуразное.
Он оклеветал самого себя: сначала вышел нос с горбинкой, потом его оседлали очки, из-под них глянули колючие глаза… Вот очерк надменного рта, а сверху, на черепе, посажен белый чубчик, похожий на язык пламени… Все преувеличено, все гротеск, а сходство схвачено, и еще как остро!
Мельников подумал и туловище нарисовал… птичье! Отошел, поглядел критически и добавил кольцо, такое, как в клетке с попугаем. Теперь замысел прояснился: тов. Мельников — попугай.
Но Илья Семенович был недоволен. Туловище он стер и на сей раз несуетливыми, плавными штрихами любовно обратил себя в верблюда!
И опять ему показалось, что это не то… И не дилетантская техника рисунка смущала его, а существо дела: это шел поиск себя…
На доске были написаны темы:
«1.
Образ Катерины в драме Островского «Гроза».2. Базаров и Рахметов (сравнительная характеристика).
3. Мое представление о счастье».
Девятый «В» писал сочинение.
Светлана Михайловна бесшумно ходила по рядам, заглядывала в работы, давала советы.
Иногда ее спрашивали:
— А к «счастью» эпиграф обязательно?
— Желательно.
— А выйти можно?
— Только поживей. Одна нога там, другая — тут.
Генка Шестопал вертелся и нервничал. У него было написано: «Счастье — это, по-моему…»
Определение не давалось.
Он глядел на Рту, на прядку, свисающую ей на глаза, на ожесточение, с которым Рита дула вверх, чтобы эту прядку прогнать, и покусывала колпачок шариковой ручки… Генка смотрел на нее, и в общем идея счастья казалась ему ясной как день, но на бумагу перенести ее было почему-то невозможно…
Да и стоит ли?
Светлана Михайловна остановилась перед ним:
— И долго мы будем вертеться?
Генка молчал, насупившись.
— Ну соберись, соберись! — бодро сказала учительница и взъерошила Генкины волосы. — Знаешь, почему не пишется? Потому что туман в голове, сумбур… Кто ясно мыслит, тот ясно излагает!..
…И снова тишина. Трудовая, наполненная.
Была большая перемена.
Младшие ребята гоняли из конца в конец коридора, вклиниваясь в благопристойные ряды старшеклассников, то прячась за ними, то чуть не сбивая их с ног…
Школьный радиоузел вещал:
«…вымпел за первое место по самообслуживанию среди восьмых классов получил восьмой «Б», за дежурство по школе — восьмой «Г». Второе и третье места поделили…»
Мельников стоял, соображая с усилием, куда ему надо идти. Подошла Наташа.
— Что с вами? У вас такое лицо…
— Какое?
— Чужое.
— Это для конспирации!
Наташа спросила, сузив глаза:
— А как насчет «дистанции»? Держать ее… или как?
Мельников ответил серьезно, не сразу:
— Не знаю. Я, Наталья Сергеевна, больше вам не учитель.
— Вижу! — огорченно и дерзко вырвалось у нее. Помолчали.
— Где же наши? — Наташа оглядывалась и не находила никого из девятого «В».
— Пишут сочинение. У меня отобрали под это дело урок.
— Вам жалко?
— Жалко, что не два.
Слова были сухие и ломкие, как солома.
— Пойдемте посмотрим, — предложила Наташа, и Мельников пожал плечами, но пошел за ней к двери девятого «В» — по инерции, что ли…
Наташа заглянула в щель и сумела прочесть последнюю тему:
— «Мое представление о счастье»… Надо же! Нам Светлана Михайловна таких тем не давала, мы писали все больше про «типичных представителей»… А смотрите, физиономии какие — серьезные, одухотворенные…
Слышит ли он ее? О чем думает?
— А Сыромятников списывает! — углядела Наташа. — Чужое счастье ворует…
— Это будет перед вами изо дня в день, налюбуетесь, — отозвался Мельников.
Гудела, бурлила, смеялась большая перемена. Ребячья толкотня напоминала «броуново движение», как его рисуют в учебнике Перышкина.