Шляхта и мы
Шрифт:
Я не буду цитировать полностью это лермонтовское стихотворение 1835 года, скажу только, что оно развивает все главные мысли пушкинского и направлено не столько против Польши, сколько, как и у Пушкина, против «объединенной Европы» той эпохи во главе с Францией, против «народных витий» –
Если Вы, пан Помяновский, прочитаете эту оду Лермонтова целиком, то вам придется испить чашу литературоведческого позора, потому что ода кончается не только полным согласием с Пушкиным, но еще к тому же убийственной строчкой: «бежал наемный клеветник». Может быть, в этом персонаже Вы узнаете себя, как главного редактора, чей журнал оклеветал Лермонтова?
Впрочем, Ротманова права лишь в одном: поэт Петр Вяземский действительно назвал стихотворения «Бородинская годовщина» и «Клеветникам России» «шинельными одами». Однако послушаем, что сказал о «шинельных одах» Пушкина другой, куда более глубокий, нежели П. Вяземский, философ и мыслитель пушкинской эпохи, о котором недавно «Новая Польша» писала как о выдающемся диссиденте 30-х годов XIX века. Его, объявленного общественным мнением николаевской России «сумасшедшим», новопольские историки сравнили с диссидентами брежневского правления, попадавшими на лечение в советские психушки. Речь идет о Петре Чаадаеве, еще одном любимце польской шляхты: западник, чуть ли не католик, враг официального патриотизма – он тем не менее восхитился «шинельными» стихами Пушкина и написал ему 18 сентября 1831 года письмо, в котором были такие слова:
«Я только что увидал два ваших стихотворенья. Мой друг, никогда еще вы не доставляли мне такого удовольствия. Вот, наконец, вы – национальный поэт; вы угадали, наконец, свое призвание. Не могу выразить вам того удовлетворения, которое вы заставили меня испытать… Я не знаю, понимаете ли Вы меня, как следует? Стихотворенье к врагам России в особенности изумительно; это я говорю Вам. В нем больше мыслей, чем их было высказано и осуществлено за последние сто лет в этой стране <…> не все держатся здесь моего взгляда, это вы, вероятно, и сами подозреваете; но пусть их говорят, а мы пойдем вперед; когда угадал <…> малую часть той силы, которая нами движет, другой раз угадаешь ее <…> наверное всю. Мне хочется сказать: вот, наконец, явился наш Дант…»
Так что остерегайтесь, пан Помяновский, в будущем расхваливать Чаадаева, Лермонтова, Солженицына, Пушкина. Их творчество не по зубам Вашим доморощенным историкам.
Да что там Пушкин – Ваши авторы буквально вчерашнюю историю Польши, на их глазах творившуюся, не знают!
Не соглашаясь со статьей В. Щепоткина, астроном А. Памятных пишет:
«В начале статьи автором или редакцией приведена фотография современного Кракова, и в подписи отмечено его освобождение от фашистов войсками маршала Конева. И добавлено, что в «благодарность поляки недавно уничтожили памятник Коневу». Это неправда. Памятник
Коневу был демонтирован более 10 лет назад и по просьбе властей Кировской области передан России. Теперь он установлен в городе Кирове» («НП», № 10, 2008, стр. 80).
Но как унтер-офицерская вдова, которая сама себя сечет, «Новая Польша» шестью годами раньше, в 2002 г. (№ 7–8) признавалась: «Можем ли мы, современные поляки, становиться в позу благодарных арбитров нравственности в отношениях между народами?
Члены краковского магистрата убрали из своего города памятник маршалу Коневу, который спас Краков от разрушения и до конца жизни был полонофилом» (перепечатка из «Газеты Выборча», от 07.05.2002). «Убрали» – сказано мягко. Но куда более жесткой и правдивой была оценка этой краковской истории в интервью Мечислава Раковского – последнего премьера Народной Польши и последнего первого секретаря Польской объединенной рабочей партии в его книге «Польский взгляд», изданной
в Польше:«Символическим актом кретинизма было свержение памятника маршалу И\ Коневу и демонстративная отправка его в металлолом* Памятника человеку, который спас Краков, древнюю польскую столицу/»
Так что если вятские земляки Конева и спасли его памятник, то лишь отыскав его в груде металлолома.
А Раковскому спасибо за честные оценки своих земляков из того же интервью: «Глупость является категорией постоянной у каждого народа, но у нас она к тому же прекрасно развивается»; «я в ироничном настроении говорю: «Поляки, мои земляки, считают, что являются избранным Богом народом, этакими евреями славянщины».
Думаю, что обе характеристики честного сына польского народа Мечислава Раковского (кстати, Черчилль и Пилсудский говорили о «глупости» шляхты почти в тех же выражениях) можно без колебаний отнести ко многим авторам и даже сотрудникам «Новой Польши», возглавляемой Ежи Помяновским.
Однако почему с такой страстной неутомимостью злобствуют Помяновский и его журнал «Новая Польша», когда заходит речь о «Нашем современнике» и его главном редакторе? Полемическая страсть Ежи, по моей догадке, есть некий его личный фрейдистский ответ на документальную повесть актрисы Маргариты Волиной, которую мы напечатали в десятом номере журнала за 2003 год. Волиной сейчас более 90 лет. Она до сих пор живет в Москве.
В ее повести «Бродячие артисты» о первых послевоенных годах в Москве действуют известные поэты А. Межиров и Я. Смеляков, чьи фамилии чуть-чуть изменены (Мережев, Смелков).
Однако Леонид Мартынов и Илья Эренбург изображены под своими фамилиями. Но главный герой повести – это молодой польский журналист Ежи Поляновский, который живет в «Национале» и крутит роман с молодой и красивой Маргаритой Волиной…
Бес меня попутал, и я послал в Польшу пану Помянов-скому этот номер, чтобы он вспомнил свою лихую молодость. Но, видимо, публикация напомнила профессору о таких обстоятельствах молодой его жизни, которые на старости лет хочется забыть. Между тридцатилетней актрисой и ее, как бы сейчас сказали, «бойфрендом» были отнюдь не идиллические отношения. Они не только яростно спорили о политике: самое пикантное заключалось в том, что женщина с презрением и брезгливостью относилась к своему надоедливому другу – и как к лжецу, и, что особенно обидно, как к мужчине… Вот несколько отрывков из этой документальной повести.
«– Сталин и Гитлер разорвали Польшу… С обоюдного согласия… Когда вы не полная кретинка… вы должны понимать! Разорвали! А через два года Гитлер и вашу половину схапал!.. Забрали, хоть бы защитить смогли! И того нет!
Я ушла. И запретила Поляновскому показываться мне на глаза. Я ненавидела Ежика. Мне были противны его бледное лицо, усики, черные брови, тросточка, чаплиновская походка с вывернутыми носками… Нет, нет! Любой русский хам приятнее этого лощеного чужака, – думала я».
«– Просто смех! – восклицала я. – Каждый спор у нас заканчивается Варшавским восстанием!
– Поляки не забудут сентябрь сорок четвертого. И в каждом споре они вам будут напоминать о сентябре.
– Поляки, – сказала я, вложив в это слово предел иронии, – не забудут!.. Но ты-то тут при чем?
– Я поляк! – крикнул Ежик.
– Ты еврей, – сказала я.
Ежик расставил ноги, откинул голову. Вся его фигурка, от поднятых плеч до кончиков лакированных туфель, выражала крайнее недоумение.
– Будь добра… – с расстановкой произнес он. – На каком основании ты…
– Меньше ври, у меня будет меньше оснований!
– Моя мать – испанская еврейка, но мой отец – поляк!
– И твоя мать – еврейка, и отец – еврей, и ты сам еврей! И твой польский гонор смешон, если не сказать – жалок!
– На каком основании… – процедил он, – ты утверждаешь?..
– Надоело! – выдвинув ящик стола, я вынула паспорт Ежика. – Вот на каком! – Я открыла паспорт и прочла: «Ежи Самуилович Либерсон. Национальность: «еврей». Это что?! Опечатка?