Шмель

В визуальные новеллы я никогда не играла, но представляла, каких историй там ждут. Что-нибудь про недоступного холодного героя, которого растопила героиня. Что-нибудь про обман и измену. Что-нибудь про таинственных близнецов. Про измены я знаю многое, но все какое-то недостаточное и неинтересное. Я не могу додумывать реальность. Я взяла телефон и стала свайпать – мир слился в вязкую массу, и в ней, как кусочки фруктов в йогурте, плавали глаголы. Уходит, возбудили, подтвердили, обстреляли, посетил, покинул, не состоится, заявила. Вместо пяти минут прошло полчаса. Я злилась, что потратила на это столько времени, когда нужно было работать. Я прислушалась. На кухне было тихо. Я помыла все грязные тарелки и выкинула недоеденную лапшу. За окном проплыл кораблик, оттуда на всю улицу играла песня про солнце в Монако. Я снова села за стол.

Когда мне было пять, я подслушала, как отец рассказывал маме, что уволил продавщицу из своего маленького круглосуточного продуктового, красноволосую плотную Олесю, которая всегда по секрету давала мне жевательные вампирские зубы. Он сказал, под прилавком был диктофон, в кассе была недостача, а у Олеси в голове были грязные, нечестные мысли. Тогда я сразу поняла: отец и про меня все знает. У него везде диктофончики. Я старалась не думать ни о чем запретном, не проговаривать про себя плохие слова, не фантазировать, как Барби целует другую Барби, и не гадать, как ребенок оказался в животе у соседки Влады. Но само это усилие все заражало. Я не любила, когда одноклассники приходили ко мне домой: им нельзя было объяснить про диктофончики, и они постоянно говорили то, чего папе слышать нельзя.

Темнело. Белые ночи заканчивались. Идея появилась и напугала меня. В глазах немного поплыло, комната смазалась, как локация из старой игры с плохой графикой. Ладони намокли. Я написала Кириллу: «Хочу забрать вещи, можно сегодня забежать?» Он ответил:

сегодня неудобно, лучше на неделе

блин, мне очень срочно

я тебе кучу раз писал, просил забрать, ты не торопилась

ну пожалуйста, мне очень оттуда кое-что нужно

5

Ничего не изменилось здесь с тех пор, как я съехала. Может быть, стало чище и обувь в коридоре теперь стояла в ряд. Кирилл предложил мне тапки, хотя знал, что я хожу босиком. Еще он предложил чай, и я согласилась. Сразу сказала, что хочу ройбуш – я точно знала, что он есть, потому что сама его покупала. Мы обнялись и стояли обнявшись чуть дольше, чем нужно было. Я вдыхала запах Кирилла и думала, как странно, что то, от чего я раньше сходила с ума по-хорошему, а потом сходила с ума по-плохому, теперь совсем меня не волнует. «Поболтаем?» – спросил Кирилл. Он сел на диван, а я – на низкий деревянный подоконник, это всегда было моим местом.

Ну ты как?

Хорошо, живу в квартире с психотерапевткой, у нее кабинет прям там. За клиентами подслушиваю.

Кирилл засмеялся. Мне хотелось поскорее уйти. Было неинтересно.

Круто. А я наконец свой короткий метр решил снимать. Сценарий пишу. Подумал, может, тебя подключить…

Его потенциальное кино меня не укалывало и не радовало. Мне просто было все равно. И не хотелось ничего делать с ним, и не хотелось говорить, а хотелось поскорее забрать все, что мне нужно, и уйти. Но Кирилл продолжил:

Вообще, булка, я прям долго думал над тем, что ты предлагала…

Я попыталась вспомнить, что и когда я предлагала.

Я согласен. Давай попробуем заново. Я согласен раздельно жить, и встречаться, и на свидания ходить, гулять. Давай попробуем по-новому познакомиться.

Точно. Когда я уходила, у меня не нашлосьсмелости сказать: «Я ухожу». Я говорила что-то о том, что мне нужно пожить одной, узнать, где я храню хлеб, во сколько ложусь и что делаю перед сном, если мне не надо ни на кого ориентироваться, и это, конечно, было бы правдой, если бы я добавила: «А еще я тебя разлюбила, все это было экспериментом, мне за это стыдно, но не сильно, потому что у меня иногда ощущение, что я вообще ничего не чувствую». Вместо этого я его выводила – говорила, что проблема не в нас, а в том, что у меня нет никакого опыта, и, встреться мы позже и в другом контексте, все было бы по-другому, и что если он любит меня, то поймет и мы переформатируем отношения: будем жить раздельно и встречаться, посмотрим серии, которые пролистали, и, если захотим, снова поженимся – по-настоящему, с предложением и праздником. Кирилл тогда сказал, что это полный пиздец и он так не сможет. Я кричала: «Ну вот, видишь, ты сам все рушишь». Я очень хотела разделить ответственность. Я хотела, чтобы это было решением не просто общим, но вынужденным. О вынужденном не получится пожалеть – его можно только отгоревать. Кирилл сказал: «Я понял, что ты права была тогда». А если бы он сразу на это согласился, что бы я делала? Захотелось поступить честно и по-взрослому – признаться, что я наговорила все это просто из страха, что это подло и неправильно, а я чувствую себя мразью. Вместо этого я сказала: «А я больше, наверное, не хочу так».

Даже это я не смогла сделать уверенно, Кирилл увидел возможность поуговаривать меня, мы немного поспорили и пообсуждали, что можно сделать, но настоящим обсуждением это не было – Кирилл предлагал «просто дружить», писать вдвоем, потому что «у нас вместе хорошо работают мозги», а я не знала, с чего он это взял, и на все мотала головой и смотрела в пол. Зато теперь я была уверена, что расставание наше не было ошибкой – я прямо сейчас отдирала с коленки корочку, и под ней не было чувствительной ранки, только розоватая кожа. Круто. В квартире было тихо. Я оторвала корочку и съела ее.

Кирюх, я думаю, мы вообще никак не сможем. И я тороплюсь очень. Можно собраться?

Я складывала вещи в пакеты, которые Кирилл подготовил, а он сидел рядом на табуретке, следил за мной, как пес за мячиком, и молчал. Я нашла в шкафу одежду, которую давно не носила, – много цветных колготок, свитшоты с принтами динозавров. Я забрала свою любимую походную металлическую кружку. Из коробки с ненужной техникой, которую жалко выбросить, вытащила какие-то провода, неуверенная даже, что они мои, пленочный фотоаппарат, в котором была отщелканная еще год назад пленка, и диктофон.

Можно тебя обнять?

Голос Кирилла звучал так, будто кто-то дернул за натянутую нитку. Мне стало обидно за него, поэтому я стояла, прижавшись, и считала: десять, тридцать, тридцать пять. На шестидесяти я аккуратно высвободилась, он провел рукой по моим волосам, и я посмотрела, не осталось ли что-то на его ладони.

Я пообещала, что книги заберу потом, когда куплю книжный шкаф, и вышла на Советскую. Уже поздно, вокруг никого, и снова пахнет свободой, я будто расправилась, только пакеты эти – пять набитых пакетов, не тяжелые, но нести неудобно, нужно вызвать такси. Я представила, как приношу эти вещи в дом Юлианны, в свою комнату, и раскладываю в шкафу, они все мятые, а полиэтилен шуршит. Дышать стало труднее. Я вспомнила, как Кирилл сморщился и провел ладонью по лицу, когда я похвасталась свитером из секонд-хенда. Он сказал: «Вер, ну ты же не знаешь, кто это носил, ты же не знаешь, какая там энергетика, вещи все помнят». Мы тогда, конечно, кричали, а потом я извинялась и много раз уточняла, не обижается ли он, и обещала, что отдам кому-нибудь этот свитер, и спрашивала, не хочет ли он, чтобы я выкинула его прямо сейчас, потому что, если ему неприятно знать, что свитер лежит у нас, – я сейчас же его выкину, и на все его «нет» и «все нормально» я продолжала задавать те же вопросы, меняя слова местами, и злилась, что мне вообще понадобился какой-то свитер, я же просто насмотрелась видео про фастфешен и гиперпотребление, решила, что нельзя больше покупать одежду в массмаркете, решила стать лучше, примкнуть к тем, кто лучше, и это было так глупо, потому что теперь я обидела самого важного человека в своей жизни. Тот свитер забрал друг Кирилла.

Я смотрела на пакеты и представляла, как эти чужие вещи из чужой жизни заражают мои. Я представила, как через пару недель посыпятся волосы, Лидия решит остановить работу с соцсетями, мое тестовое для визуальных новелл затеряется в почте, а я буду гадать, что же не так, почему навалилось все сразу, и не узнаю, что дело в оранжевых штанах клеш, лежащих в шкафу. Я говорила себе: «Это все бред, не поддавайся» и вызывала такси. Я не пристегнулась и ерзала по заднему сиденью, пересаживаясь то к левому окну, то к правому, пыталась вспомнить в деталях, о чем я кричала тогда Кириллу, как убеждала его, что энергетика – чушь, а вещи – это просто вещи.

Я вспомнила о бабушке с белыми волосами. Когда я стала превращаться в подростка, у нее заболели ноги и она перестала ездить в далекую страну. Ей только звонили каждый день внуки – и рассказывали, чему научились в школе, а акцент их становился все сильнее и сильнее. На стену в спальне бабушка наклеила огромную фотообоину с видом одного из городов этой страны. Я старалась не заходить туда – это напоминало мне, что даже в больной бабушке есть что-то, до чего я не могу дотянуться. Когда я подходила к ее дому, становилось трудно дышать. Я смотрела, как она режет лимон тем же ножом, которым только что резала лук. Она спрашивала, появилась ли у меня в этом учебном году химия. Я пила черный чай с луковым привкусом, одну чашку, вторую, но это не помогало – что-то застревало в горле.

Когда на тринадцатый день рождения бабушка подарила мне керамическую куклу с каштановыми кудрями, я смотрела на нее весь путь домой, а следующие две ночи кукла смотрела на меня. Я уговаривала себя так же, как сейчас: уже не ребенок, это просто выдумки, это просто мысли, это подло и нечестно, так с бабушкой нельзя. На третий день я засунула ее в школьный рюкзак и выкинула на помойку в соседнем дворе, закопав под строительный мусор. Я смотрела в черную доску на уроке физики и представляла: вывалится нога, кто-нибудь из старушек пойдет мимо, увидит, потянет, узнает, расскажет. Бабушка меня возненавидит. Заклятие будет еще сильнее. Маме я сказала, что куклы не видела. Мама улыбнулась: «Магия какая-то».