Шпагу князю Оболенскому! (сборник)

Я поблагодарил его.

— Желаю добра, — кинул он вслед и, поплевав на окурок, снова с удовольствием застучал топором.

В сарае было душно и полутемно: окно завешено старым женским халатом, только в дырку от кармана пробивался яркий свет с улицы.

Черновцов лежал на ржавой железной кровати "с разговорами". По нему, как по покойнику, ползали зеленые мухи. Он дергал бровями, щекой, но не шевелился и глаз не открывал. Вся левая половина лица была под громадным странным синяком: в клетку, с красными полосками крест-накрест. Будь у него побольше голова, на этом синяке вполне можно было играть в шахматы.

Вдоволь налюбовавшись, я постучал Черновцова в грудь костяшками пальцев:

— Вставайте, граф.

Он приоткрыл один глаз и поморщился, ворочая глазом, оглядел меня сверху донизу. Рассматривая мои туфли, он приподнял голову и снова, закрыв глаза, обессиленно уронил ее на подушку. Наконец с трудом произнес:

— Ну?

— Глаза-то открой.

— Не могу. Голова, понимаешь, трещит от света.

— Это не от света. Не надо было вчера мешать.

Черновцов оживился:

— Я не мешал. У меня всегда так — глаза на другой день режет. Совестливый я, понимаешь? А мешать — не мешал. Водку пил, врать не буду. И красное пил. Потом обратно вроде водку. Но не мешал. Все своим чередом шло.

Спотыкаясь о разбросанные сапоги, я подошел к окну и сдернул с гвоздей халат. Черновцов вскрикнул и резво повернулся на живот, пряча голову в подушку.

— Садись, — не поворачивая головы, простонал он. — Раз пришел садись. Стулу вон возьми, хорошая стула.

"Хорошая стула" оказалась с дыркой вместо сиденья, поэтому я откинул одеяло — Черновцов подобрал ноги — я присел на доски кровати.

— Жестко спишь, — сказал я, закуривая.

— Зато от рахита помогает. — Он потянул носом запах сигаретного дымка и, зарывшись в подушку, опять одним глазом с интересом посмотрел на меня.

— Ну?

— Где ты ночевал во вторник?

Глаз закрылся.

— Не понял, — признался я.

— А ты кто такой? Общественность? Милиция?

— Нет, я журналист, пишу на темы морали. Как раз с этой стороны нашу газету заинтересовал твой светлый облик.

— Хе, журналист!

— Что, не похож?

— Не-а. — Он пренебрежительно дернул плечом. — Это еще посмотреть надо, какой ты журналист.

— Ну, ладно. Где все-таки ночевал-то?

— Не помню. — Черновцов решительно отвернулся к стене.

Я встал.

— Как хочешь. Можешь и не говорить, я сам знаю: ночевал ты в музее.

Он вскочил и выставил вперед палец.

— Нет уж! Ты это брось. Не было меня тогда в музее, не было!

— А где же ты был?

— Нигде!

— Кто же тебя так изукрасил? Может, жена?

— Иди отсюда! — Черновцов нагнулся и поднял за голенище сапог. — Иди, иди! Журналист!

Я вышел и оглянулся: окно снова было завешено халатом, и в дырку от кармана Черновцов успел запихнуть скомканную газету.

Ну вот и все, кажется.

Яков хмурился, когда я рассказывал ему о визите Черновцову.

— Сходи, пожалуйста, еще раз к его жене.

— Зачем?

— Тут у меня немного не сходится. Постарайся узнать, кто его бил.

— Да зачем?

Яков молча смотрел на меня.

— Надо брать его, пока не поздно, — горячился я.

— Сходи к жене, — настойчиво повторил он. — Тогда посмотрим: брать или не брать.

Я вышел, не отказав себе в удовольствии хлопнуть дверью.

— Нажаловался он вам? — устало спросила Нина. — Синяком хвалился?

Я чуть не сел мимо стула.

— Чем же это вы его?

— Авоськой, — тихо ответила она и опустила глаза.

— Не может быть, — удивился я. И сообразил. — Верно, в авоське что-нибудь было, да?

Она потупилась, как примерная школьница, впервые прогулявшая урок, и чуть слышно прошептала:

— Арбуз.

Я отвернулся, скрывая улыбку.

— Ну и как?

— Вдребезги, — вздохнула Нина.

— И не жалко?

— А мы его все равно съели. Он ведь так и остался в авоське, не разлетелся.

— Да я про мужа. Бить не жалко было?

— Чего его жалеть, кобеля? У него сколько баб, и каждая его лупит. А я как-никак законная.

Логично, ничего не скажешь.

— Где он ночевал во вторник, не знаете? Это очень важно.

— Понимаю, — Нина взволнованно пригладила волосы. — Вы, наверное, думаете, что он… тогда был в музее? Нет. Он иногда ночует там, правда. Свекровь заботится. Но в тот раз — нет.

— А где же?

Она низко-низко опустила голову:

— В Званске, в вытрезвиловке.

— Да что ж вы мне голову-то морочите? — не выдержал я. — Это же совсем другое дело получается.

— Конечно, другое, — равнодушно согласилась она. Вам-то — другое, а ему не знаю, что и хуже. Про него и так чего только не болтают. А он ведь смирный. Теперь все узнают, что и в вытрезвиловке побывал. Стыд-то, а?

— Вот это алиби, да? — сказал мне Яков.

— Ты уже знал? — подозрительно спросил я.

— Мы в тупике, Сережка. Дальше хода нет. Ведь все сходилось на Черновцове. — Яков качал головой, будто у него болели зубы. — Знаешь, Серега, это была последняя мысль, которую я выжал из себя.

— Есть еще одна, новенькая. Только что отсюда, — я постучал себя пальцем по лбу.

— Князь Оболенский — гражданин Самохин? — устало улыбнулся Яков.

— Точнее, князь Оболенский — старый граф, Самохин — и…

— Замучил я тебя, — перебил меня Яков. — Тебе уже тени предков мерещатся.

— Зря ты так. Все-таки связь намечается. Очень робко, но настойчиво. Не перебивай, пожалуйста. Афанасий получил в Московском архиве письма графини, я видел их копии…

— Ну и что? — усмехнулся Яков. — Графиня передает в них приветы Самохину?

— Косвенным образом. Графиня взволнованно пишет о том, что Оболенскому угрожает опасность, но она бессильна предотвратить ее: муж ревнует к князю и не доверяет ей. Ты понимаешь: значит, кроме ревности, у графа были еще какие-то причины ненавидеть Оболенского.

— Какие?

— Точно не знаю. Но в письмах самого Оболенского есть одно интересное место, где он грозится выбить подлую душу из дряхлого тела графа, потому что тот "холуй царской, Иуда, я его завсегда презираю, что выдал тиранам такую милую душу". Кого выдал граф пока трудно сказать, но это факт. И графу, пока не поздно, нужно было принять свои меры. И он их принимает: Оболенский исчез. Наглухо.