Шпандау: Тайный дневник

Сегодня преодолел тринадцать с половиной километров. Мне нужно довольно много наверстать, потому что на прошлой неделе прошел всего пятьдесят семь. Учитывая мою нынешнюю депрессию, без этого жестокого педантизма я бы уже отказался от своей игры.

25 января 1958 года. В саду обосновались несколько сотен скворцов — очевидно, они пропустили осеннюю миграцию на юг. Они летают эскадрильями и с такой точностью выполняют повороты, что любой командующий военно-воздушных сил побледнел бы от зависти. Сегодня, когда мы слушали пластинки, они стайками собрались на ветках акации. Казалось, они с любопытством рассматривают нас через окно.

Больше ничего не произошло. За четыре недели.

29 января 1958 года. Решил бороться с монотонностью жизни и за последние два дня написал тридцать страниц по истории окна.

Поверхность окон в Левер Хаусе (1952 г.) составляет, по моим подсчетам, 16 процентов от площади освещаемой поверхности. Но больше двухсот лет назад Фишер фон Эрлах добился гораздо более высоких пропорций. В замке графа Штаремберга в Энгельхартштетгене (1694 г.) площадь окон составляет 27 процентов; во дворце Клам-Галласов в Праге (1713 г.) — то же процентное соотношение; в Императорской библиотеке в Вене (1719 г.) еще больше — 34 процента. Разумеется, такой процент освещенности во дворцах в стиле барокко достигался за счет высоких окон и высоких потолков.

Но эти пропорции были характерны не только для домов знати. Давид Цилли, прусский архитектор, руководитель строительства в Померании, в конце восемнадцатого века спроектировал простые дома для бюргеров с площадью окна от 18 до 22 процентов. Даже в домах для крестьян и лесников эти показатели доходили до 8–13 процентов. Но по-настоящему меня интересует отнюдь не статистика. Я собрал эти цифры исключительно как материал для моего основного вопроса: какая связь между растущим стремлением к свету и духом времени? Поначалу мне казалось, что большинство фактов предполагает связь между площадью окна и рационализмом. Но сейчас я далеко ушел от этой точки зрения. На первый взгляд она выглядит убедительно, но, как все правдоподобные теории, по зрелому размышлению не выдерживает критики. Фасады промышленных домов в голландских городах шестнадцатого и семнадцатого веков часто почти полностью состояли из стекла. И, несмотря на весь протестантский рационализм, эта конструкция на целый век опередила появление рационализма в архитектуре. Готика, с другой стороны, не отличалась особым стремлением к свету, хотя обладала всеми техническими средствами для достижения этой цели, как видно, скажем, по Сан-Шапель, где соотношение площади окна к площади помещения достигает 160 процентов. Но огромные готические окна служили не только для того, чтобы пропускать свет и освещать неф церкви; они, скорее, наоборот, его исключали или преобразовывали в мистическую атмосферу. Кроме того, цветные витражные стекла заслоняли верующих от внешнего мира; эти окна на самом деле были сверкающими стенами.

Еще одна область исследований — место хрустального дворца в мифах, литературе, легендах. К примеру, Вирнт фон Графенберг при описании жилища королевы Гиневры, жены короля Артура, представлял себе именно такой хрустальный дворец. Замок в «Герцоге Эрнесте» и дворец королевы Кандес из Мероэ тоже целиком состояли из прозрачного материала. В каждом случае мне ясно одно: эти средневековые фантазии не имеют ничего общего ни со стеклянным небоскребом, который Мис ван дер Роэ хотел построить в 1921 году в Берлине, ни с «Хрустальным домом в горах» по проекту Бруно Таута — «построенным из одного хрусталя», который будет вызывать «благоговение, непередаваемую тишину среди снегов и льда». Таут, судя по его чертежам, собирался строить здания высотой в несколько сотен метров.

2 марта 1958 года. Прошел еще один месяц. Вот и все.

21 марта 1958 года. После девятимесячного перерыва снова могу работать в саду. Нужно спасти мои растения от разросшихся сорняков. Работа дает мне предлог ненавязчиво держаться подальше от Шираха. Лишь изредка я делаю с ним несколько кругов по дорожке. Его постоянно плохое настроение и раздражительность действуют мне на нервы. Я рад, что мне больше не приходится все это выслушивать. Его недовольство портит весь день. Я пытаюсь себя защитить.

4 апреля 1958 года. Несколько месяцев назад я в письме попросил жену убедить журнал не печатать намеченную серию статей о Шпандау. Но все было напрасно. Теперь у меня в камере лежат четыре номера этого журнала. На обложке первого номера красуется моя ужасная фотография, сделанная в Шпандау. Текст статьи — почти одна сплошная ложь. Там говорится, к примеру, что строго соблюдается запрет на разговоры, охранники отдают приказы в грубой форме, нас ежедневно обыскивают, и так далее. Функ и его друзья рассказывают жуткие истории. Он возводит напраслину на Летхэма и Террея, которые всегда заботились о нас, особенно в тяжелые времена. Лично со мной все складывается неплохо. Журнал цитирует Телфорда Тейлора, главного обвинителя на Нюрнбергском процессе с американской стороны: «Я бы поддержал решение об освобождении Шпеера. Ширах, на мой взгляд, заслужил каждый год своего приговора». А вот что говорит американский журналист Луис П. Лохнер: «Прежде всего, Шпеер — человек, давно заслуживший свободу». Русских это не обрадует.

После этих статей в Шпандау пришло триста поздравлений с моим днем рождения. Конечно, я их не получил.

19 апреля 1958 года. Сегодня слушали пластинку с записью григорианских хоралов. Хотя изначально хоралы служили для выражения любви к Богу в Средние века, в то же время их монотонность свидетельствует о неиспорченности людей того времени, их способности испытывать эмоции. В более сильных стимулах не было необходимости. Средневековым художникам тоже достаточно было небольших жестов, чтобы выразить драму. А недавно я прочитал, что в те времена люди, впервые услышав полифонию, теряли сознание. Таким образом, можно предположить, что прогресс ведет к обеднению духа.

9 мая 1958 года. Под вечер наблюдал за двумя куропатками; и еще видел земляного червя. Вероятно, куропатки найдут червяка и слопают его. Хотя, с другой стороны, над куропатками уже кружат ястребы.

12 мая 1958 года. Сегодня нашел несколько ястребиных перьев в саду. Приколол их к стене камеры.

22 мая 1958 года. Долго рассматривал ястребиные перья. Они состоят из множества крошечных элементов, растущих по сложной схеме. Соседние элементы пера должны расходиться на мельчайшую долю миллиметра, чтобы получилась абсолютно точная кривая. Эти кривые представляют собой сложную геометрическую структуру; рассчитать ее можно только с помощью электронного калькулятора. Кто управляет этим ростом?

11 июля 1958 года. Визит советского генерала. Он издал мерзкий презрительный смешок, когда в ответ на его вопрос я выразил желание выйти на свободу. После инспекции в тюремной офицерской столовой устроили обед для четырех комендантов города. Это всегда приводит меня в изумление. По-моему, обеды в подобных местах следует запретить из соображений психологической чувствительности.

13 июля 1958 года. Прошлой ночью мне приснилось, что я в Шпандау, но не как заключенный. Я — один из тех, кто отдает приказы, принимает решения, руководит делами. Я с нетерпением позвонил в немецкое посольство в Москве, чтобы потребовать моего освобождения. Оператор соединил меня с ответственным лицом. В трубке раздался неприятный металлический голос: «Говорит Бринкман». Выслушав мое требование, он сухо бросил: «Мы ничего не можем для вас сделать». Я продолжал говорить, но ответа не было. Бринкман повесил трубку.

7 сентября 1958 года. Еще два месяца ничего не происходило.

8 сентября 1958 года. Сегодня Гесс сидел почти в ста метрах от меня на другом конце сада. Ширах чем-то занимался в библиотеке. Я полол сорняки под надзором Харди.

Внезапно на прилегающей территории появились трое мужчин и сначала прошли мимо меня. Я вежливо поздоровался, и, к моему удивлению, они дружелюбно ответили на мое приветствие. Вдруг они остановились, немного посовещались, потом подошли ко мне. Один из них, седоволосый человек с великолепно вылепленной головой, снял шляпу и попросил сопровождающих представить его: «Дэвид Брюс, посол Соединенных Штатов — герр Шпеер».

Неожиданно посол протянул мне руку, долго жал мою и сказал, что хотел передать привет от Макклоя.

— О вас не забыли, — произнес он по-английски. Он объяснил, что мое дело продвигается сложно из-за упорства русских. Он с чувством повторил: — О вас не забыли, не забыли!

Я попросил его просмотреть мое ходатайство об амнистии, но, к моему изумлению, он уже его прочитал. Он поинтересовался условиями в тюрьме, и я ответил, что они сносные. «Я могу выжить в Шпандау; во всяком случае, надеюсь на это». Он был потрясен, узнав, как редко мне доводится встречаться с детьми. Сердечно попрощавшись, он спросил, не хочу ли я что-нибудь передать Макклою. Я попросил поблагодарить Макклоя за заботу и радушный прием, который он оказал моей дочери в Америке.