Штрафная мразь
Шрифт:
Он был в новой зимней шапке, ладной длинной шинели командирского покроя с разрезом, подпоясан кожаным командирским ремнём с пряжкою-звездой, и на ногах начищенные яловые сапожки.
Всюду слонялись бойцы,– неслись крики, хохот, звуки губной гармошки, сочная матерщина.
Несколько штрафников ремонтировали сельскую школу и сидящий на крыше штрафник в совершенно рваном и грязном ватнике кричал кому- то, стоящему внизу:
– Майор! Ты как топор держишь? Тра-та-та. Будто комсомолка член! Как такой дурак стал майором!— ничего не можешь. Тра-та-та».
Половков не обращал
Это были обычные будни штрафной роты.
Заметив командира роты, бойцы притихли. Полховский обратил внимание на то, что попадающиеся им навстречу штрафники при виде офицеров старались принять строевой и подтянутый вид, прекращали галдеть и орать.
– Побаиваются тебя, – усмехнулся Полховский.
– Ну да ,– ответил Половков.– Они меня здесь, а я их в бою.
– Это как?
– А вот так. Ты когда нибудь пробовал отобрать кусок мяса у разъярённого зверя? Вот и они также. Дерзкие. Друг друга не кладут. Такие и Гитлера не испугаются. В рукопашной фашистов как свиней ножами режут. Если в горло вцепятся, уже не остановишь. Тут уж не попадайся им под горячую руку. Не будут разбирать свой или чужой! Стихия!
Через несколько минут подошли к хате, которую занимал ротный.
Ординарец притащил два гранёных стакана, тушёнку. Трофейным ножом открыл банку.
Половков вытянул из-под стола алюминиевую фляжку, обшитую сукном, с привинченной кружкой.
– Перекусим?..— предложил Половков.
– Это можно,— согласился гость. Заглянул в свой стакан. Спросил:
– Водка?
– Бери выше. Спирт!
Поочередно опрокинули в горло свои стаканы. Половков задохнулся, с хрустом надкусил огурец.
– Чистый ректификат. Хорошо вас снабжают.
Половков махнул рукой.
– Если бы!.. Это мой старшина во время вчерашнего боя загрузил телегу канистрами, поставил пулемёт и с отделением штрафников аллюром на станцию, там цистерна со спиртом стояла. А там уже все пьяные. Кругом стрельба, а бойцы пьют.
Выпустил ленту над головами.
– Все назад! Поубиваю! Набрал канистры, поджёг цистерну и в тыл.
Бой кончился – «Вот теперь пейте!»
Теперь как город берём, старшину вперёд пускаем. Знаем, что он обо всех позаботится.
Потек разговор уставших от войны людей. Ситуацию на фронте не обсуждали. Вспоминали училище, ребят с которыми учились.
Внезапно Половков потёр пальцами переносицу.
– Ты отступал в сорок первом, Толя?
– Отступал. От самой границы. Своими глазами видел, как комиссары и политруки рвали документы и партбилеты, переодевались в гражданское и бросали в бой батальоны из таких же сопляков, как я. А мы дрались, а потом когда уже не осталось ни патронов ни сил, отходили. Не драпали, а отходили.
И потом, когда оказался среди своих мне особист пистолетом в морду:
«Где письменный приказ на отход, сука волчья?!. Что?.. Нету?.. Говоришь не драпал!? Сражался? Так может орден тебе, сука за это на грудь повесить? Не хочешь?.. А что хочешь?.. Воевать?.. Тогда в штрафники».
– Вот так я из Котлубанского спецлагеря НКВД оказался прямиком в отдельном штурмовом стрелковом батальоне. Численность батальона девятьсот человек,
все офицеры. Даже повозочные, портные, повара, водители — все из разжалованных офицеров. Воевали рядовыми. У каждого срок- два месяца участия в боях, либо до награждения или до первого ранения. При наличии хорошей аттестации погоны возвращали. В случае гибели семья получала пенсию. За что меня туда? Почему? В чём была моя вина?Но тогда я считал, что мне повезло! И действительно повезло. В первом же бою ранило, и вот сейчас сижу перед тобой. Воюю!
От выпитой водки капитан Половков чуть порозовел, на лбу выступили мелкие капли пота. Он вынул носовой платок, аккуратно сложенный вчетверо, промокнул лоб. Потом закурил.
– А я перед самой финской я служил в Молдавии, на границе. Ночью подняли по тревоге. Куда неизвестно, но красноармейцев с вещмешками, командиров с личным оружием.
Видим, что эшелон идёт в сторону Ленинграда.
Потом показалась Карелия. А поезд идет дальше, в теплушках топят печки. Уже зима, снегу по колено.
В дороге выдали рукавицы, зимнюю форму, лыжи с палками.
А я их раньше только на картинке видел. В Молдавии, где служили и снега то не было. Начинаем понимать, что везут на войну.
Наконец приехали. Выгрузились. А кругом снег... много снега. Лес дремучий... Сосны. А морозы страшенные, под 45 градусов. Чубы потные в сосульки превращаются. А мы своих шинелишках кургузых, кирзовых сапогах с портянками.
Кухонь нету, застряли в снегу. Выдали сухой паёк, это кусок мерзлого сала и такого же хлеба, которые не разрубишь топором. Макали их его в горячую воду, ели вместо каши.
Привезли винтовки, а они все в солидоле- не протертые. Смазка на морозе замёрзла, винтовки не стреляют. Первые обмороженные.
Двинулись маршем. Кругом лес. На соснах сидят финские кукушки.
Там меня и ранило.
Пока валялся в госпитале там и думал, что так воевать нельзя и все эти лозунги про то, что будем бить врага на его территории придумали идиоты.
А через два года новая война. И снова всё по новой.
Половков загасил окурок, вздохнул и спросил с горечью.
– Ну скажи мне, Толя, если ты отступал в сорок первом, почему у нас всегда только один приказ «Ни шагу назад! Атаковать!» Почему?
Почему немцы могут воевать по умному, а мы нет? Почему они врываются в землю, создают лабиринт траншей и укрытий, чтобы их не выкурить!
А мы атакуем, атакуем и атакуем... Получаем штабеля трупов и братских могил.
Полховский ничего не ответил. Половков помолчал немного, а потом снова вздохнул.
– Три года уже воюем, а воевать так и не научились. Меня ведь и сейчас посылают брать высотки. Их до меня полком не могли взять. А я должен был взять с неполной ротой. И как всегда, с генеральским напутствием: «Не возьмешь высоту — расстреляю к едрене матрёне!»
И я понимаю, что не шутит генерал. Самолично видел, как пьяный полковник застрелил своего ротного за то, что тот осмелился возразить, получив тупой и гибельный приказ.
Так и воюем, куём будущую победу. А кто будет землю пахать после победы, если сейчас всех под немецкими пулемётами положим?