Штукатурное небо. Роман в клочьях
Шрифт:
Главой комиссии представился 19-летний сосед. Красавец, который с неделю назад приходил женихаться, но был почему-то отвергнут.
– Есть у нас пока мужики в доме!
Поднял глава, рассерженный, икону над головой и, резко опустив ее, разломил об колено на Мать и Сына. Дня три спустя собственная лошадь откусила ему два пальца и, пожевав, проглотила. С месяц он мочился на страдающую руку, еще через полмесяца соседские собаки окоченелого нашли его на дворе за сараем. Лицо у него было покрыто фиолетово-черным полумесяцем, светящимся изнутри. После чего антирелигиозные страсти в деревне поутихли.
Несколько лет спустя, Иван Иванович – отец Шуры чихнул за столом и умер. В тишине на поминках, подняв стаканы, по очереди все залились безудержным
Вся мужская ответственность по дому легла на не вполне готовые ее принять Шурины плечи. Ей приходилось ездить на общую деревенскую мельницу и молоть муку, перекупать дрова у лесорубов и укладывать их в поленницу, ходить за скотиной, на рассвете доить ее и отворачиваться с коротким «ох» в тот момент, когда очередного Борьку забивали позванные умельцы.
Домашний очаг до поры оставался на попечении матери. До той поры, пока зимой она не выскочила из избы в льняной рубашке, распаренная от насущных дел за калитку, помочь дочери втащить в дом две огромных говяжьих ноги. Через неделю не стало и Марьи Михайловны, сильная простуда и жар довели ее до того, что сначала она просила не топить печь, потом открыть все окна и двери, потом обложить ее снегом, потом попросила ложку гречишного меда с соседкиной пасеки. Когда мед принесли, на лавке в доме никого уже не было, и от влажной подушки постепенно отходило тепло. Из семейства Чулковых остались лишь Шура и Аня, а на кладбище рядом с могилой отца появился еще один холм и крест, и надпись на нем «Живите долго!»
К говяжьим ногам никто не притронулся. Их свезли за околицу и бросили неподалеку, но даже дикие собаки, осторожно понюхав их, поджимали хвост и отбегали в сторону.
Через несколько месяцев поле, которое кормило семью, в буквальном смысле провалилось сквозь землю. Земля треснула, раздвинулась и жадно захлопнулась как кошелек, ровно оставив по бокам соседские наделы… Аня была помоложе, спрос с нее был невелик, потому Шура, ничего не говоря, отправилась навестить родителей и спросить совета у них.
Задав вопрос, долго сидела она в тишине сперва около отца, потом около матери, потом возле сестер и братьев, так долго, что под платьем извилистыми змейками по ней уже поползли муравьи. Ответ не пришел. К закату она встала и вытряхнула насекомых. Назавтра снова отправилась она на могилы с двумя кулаками семян и через несколько недель с Аней собрали они первый урожай моркови, петрушки и редьки.
– Что земле-то без толку пропадать? Чем не грядки? Гля-кось, семь целых!
Трезво оценив здравую смекалку и изворотливость, председатель колхоза незамедлительно предложил Шуре пустующее место заведующей молочно-товарной фермы.
– Давай! Дуй! С места в карьер! – сказал он, хлопнув сироту по плечу, и улыбнулся так добродушно, что у него в трех местах треснули губы.
В день заботы о хлебе насущном прекратились, но вслед за ними поклонники и воздыхатели потекли к новому деревенскому чуду рекой, как за причастием. Одному воздыхателю и певцу Шура сломала нос на мосту балалайкой. От другого уберегла ее Аня, насыпав за шиворот угли из утюга, когда тот принес в дом корреспонденцию и силой попытался завалить сестру на скамью.
– Вот тебе три билета в кино! – сказал председатель, – сходи в райцентр с сыном моим Владимиром, я его к тебе помощником определяю. Посмотрите что, да как!
– Три-то к чему?!
– Пусть на всякий случай три будет, мало ли как там сложится…
– Как твоя фамилия? – спросила Шура, когда они выходили из летнего кинотеатра.
– Кирпичев.
– Ты – молодец!
– Почему?
– С тобой дело
иметь можно, ты – холодный…– Я в рот себе выстрелю, если за меня не выйдешь!
– Сколько тебе лет?
– Восемнадцать…
– А мне двадцать два…
Свадьбы не было. Просто зашли в сельсовет и записались в книге. Через год в книге поставили крестик, потом к крестику приписали – Людмила. Через четыре – крестиками в небе на крыльях нарисовалась война.
Крестиками в самодельном календаре Шура день за днем вычеркивала цифры с тех пор, как Владимир простился с семьей и ушел на фронт. За полтора года не было от него ни известий, ни писем. В начале 42-го пришла похоронка, в середине – извещение о том, что муж ее не числился ни в списках пленных, ни в списках убитых.
– Без вести пропала душа моя, – подумала Шура и неделю, как только оставалась одна горько рыдала.
В тылу не хватало рук – она окончила курсы медсестер, потом – секретарей-машинисток и на трех работах управлялась примерно, ведя еще дом и воспитывая подрастающую дочь.
Прошло ровно три года, с тех пор, как семья Кирпичевых получила печальное известие, с которым непонятно что было делать. Младшая сестра Аня к середине войны окончила институт и ушла воевать, возглавив в чине младшего лейтенанта какой-то взвод в подмосковной дивизии. Людмиле шел восьмой год, она уже училась в школе, была послушной и сдержанной и не бегала, выбив в избе окно, босой по снегу за матерью, как только та с рассветом отправлялась далеко на работу. Прошли и язвочки на маленьких ножках от обморожения. Лекарством же были – простые деревенские вожжи.
На улице стояло сухое холодное лето, когда ранним воскресным утром с восходом солнца Шура сошла на ступени крыльца и увидела человека в военной форме. Огромным букетом роз, привязанным к древку, он широко мел улицу напротив ее калитки. Цветы были такими крепкими, что лепестки не падали в пыль, а клубами поднимали ее высоко в воздух, отчего Шуре и показалось, что пришедший спустился с неба на облаках. Он подошел к ней, подхватил на руки, она поцарапала щеку о мелкие звездочки на погонах, наколола грудь о планку медали и обвила руками его шею. Лишь на другой день, очнувшись в постели у него на плече, увидела она, что это был не Владимир.
– Все, война окончена, – сказал он. – Я пришел дать тебе новую жизнь. Продавай дом, корову и лошадь, собирай дочь. Свиней – вообще побоку! С твоей силой ты везде найдешь себе место. Ждать тебе больше некого, а мне некогда. Мы навсегда уезжаем в Москву. Так наступал на подмётки всей прошлой жизни июнь Одна тысяча девятьсот сорок пятого года.
Михаил Борисович Сизов был года на 4 старше Шуры. Он был доцентом МГУ и кандидатом физико-математических наук. Половину войны проработал в Москве, готовя инженеров военной авиации к скоропостижной службе. Когда же исход войны зашел в тупик, его отправили поднимать тыловой институт в городе, неподалеку от которого жила Шура. Он снимал комнату по соседству у одинокой Капитолины со взрослой дочерью, но за два с лишним года оставался совершенно незамеченным ни в поползновениях на дочь Капы, ни на саму хозяйку, ни на близкое ее окружение в лице женского пола. Со строгим математическим расчетом он ждал назначенного дня 19-ого мая 1945 года, когда сельсовет беспрекословно должен был выдать свидетельство о прекращении брака между Александрой и Владимиром за сроком давности с момента получения ею последнего извещения с фронта, в чем и убедил Шуру. Растерянная с виду, но воодушевленная прямолинейностью Михаила 20 мая она вошла в дом, куда Михаил перенес уже свои вещи, с бумажкой на которой подсыхали еще печать и чернила. Рукой председателя сельсовета, наделенной юридической силой, было аккуратно выведено, что больше она не является Кирпичевой, а на один единственный день становится снова Чулковой, чтобы 21 мая раз и навсегда получить свой новый автограф, свидетельствующий о ее вменяемости и дееспособности – Александра Сизова. В тот же день Капитолина и ее дочь неожиданно нагрянули в избу и сильно разбили и поцарапали Шуре лицо.