Штукатурное небо. Роман в клочьях

Тех, кто был способен принимать окончательные и бесповоротные решения, война приучила делать это быстро, чтобы выживать в надежде на то, что скоро все образуется.

Что обещала Москва было неясно, но возможность в корне изменить и участь свою и всех грядущих впереди поколений на 32-ом году жизни буквально-таки помутила Шуре сознание и наполнила ее новой силой для новых свершений.

С момента регистрации брака с Михаилом прошло ещё около года. Завершались его тыловые дела, искались покупатели на дом и скотину, повсеместно в деревне справлялись то очередные поминки, то долгожданные встречи, Люда носила дяде Мише дневник, он проверял у нее уроки и учил выговаривать слово «папа».

И вот в мае 46-ого, который одной рукой неотступно отодвигал войну, а другой приближал годовщину Великой Победы, в небе разразился гром и хлынул дождь с такой силой, что смыл всю пыль, осевшую за год на память, обнажил проталины и канавы, устланные сосновыми досками, отчего дорога уже не казалась такой ровной. Еще издалека в окно Шура заприметила промокшего насквозь почтальона, который со скрипом вращал педали ржавого велосипеда. Неотвратимо он приближался к ее дому. Накрывшись дерюгой, она подошла к калитке, когда почтальон поравнялся с нею. Он завалил велосипед на бок, порылся в сумке и, дрожа то ли от дождя, то ли от вести им привезенной, протянул Шуре размокшую телеграмму.

СКОРО БУДУ УБЬЮ ОБОИХ ДОЧЬ ЦЕЛУЙ ТЧК ВЛАДИМИР

На другой день дом со скотиной были проданы за бесценок. За ночь Шура с Михаилом, которого теперь она нежно называла – Минчик, собрали все самое необходимое, утром забросили добро в подъехавший грузовик и через час уже были на станции, а через три дня в самой МОСКВЕ.

От судьбы бежала Шура или к судьбе было неведомо, но впереди ее ждала Новая жизнь, впереди ее ждали абсолютно счастливые дни. Так она грезила, дремав на плече у мужа, крепко сжимая подвязанные под грудью деньги. Люда спала у нее на коленях, когда паровоз в клубах дыма с пронзительным свистом, замедляя ход, приближался к столице.

Дом был полон гостей. Все поздравляли Михаила и Шуру, знакомились, радовались, желали счастья, вели умные беседы и дружно пили вино за Победу. За считанные недели заброшенное жилище мужа, которое стояло на берегу реки Фильки, Шура привела в такой отменный порядок, что и внутри и снаружи он блестел, как отполированный трофейный рояль. Все были потрясены вдохновением и усердием молодоженов. Огород вокруг дома благоухал цветами и сыростью готовых вот-вот плодоносить грядок.

– Где ты откопал такую хозяйку, – с завистью спрашивали у Михаила сослуживцы, когда в выходные дни он вскапывал яблони и окучивал кусты картошки.

Потупившись, он улыбался, потом втыкал лопату поодаль, отряхивал руки и, гордо вскинув голову, отвечал:

– Места надо знать!

Об устройстве на работу Шура пока не хотела и думать – ее работой был дом, который нужно было раз и навсегда превратить в гнездо, где поселились бы следующие дети и будущие внуки.

От радости вне себя была и Люда. Того, что предлагала Москва она никогда не увидела бы в своей далекой деревне. Она была горда за мать, и когда с липкими от леденцов губами втроем они возвращалась с Красной Площади или из Парка Культуры, едва держась на ногах от каруселей, слово «папа» было для нее естественным, как выдох.

– Хочу сделать тебе бесценный подарок, – однажды сказал Михаил жене.

Шура закрыла глаза и вообразила, что, открыв их, увидит красные туфли-лодочки или, по крайней мере, газовый полиэстеровый пестрый платок.

– Я хочу сделать так, чтобы ты жила долго. Дольше меня, – сказал он, – и знаю, как это сделать. Возможно это главное, что ты узнаешь о жизни, когда меня уже рядом не будет.

– Да что же ты говоришь-то такое. Не хочу я, нет, мне не надо!

– Прошу. Ты должна послушать, я все рассчитал. Всего и нужно, что справлять твой день рождения на семь дней раньше положенного срока.

– И что же это будет за день?

– К твоему семнадцатому апреля по старому с 18-ого года прибавляют 13. Так?

– Так.

– И получается – 30 апреля – твой день. Теперь из 30-ти вычитаем 7, получаем 23…

– 23 апреля? Хорошо, если тебе так нужно, то я согласна, – сказала, немного расстроившись, Шура, и на следующий день купила себе туфли сама.

Так душа в душу провели они целый год. Ни тени намека на семейные ссоры не прошло мимо их благополучного дома и потому постель, как это водилось у соседей, не то что не мирила их, а напротив являлась благодарным завершением одного дня и счастливым началом другого. Но через год Михаил не на шутку забеспокоился. Ему исполнилось уже 37, тридцать четвертый год шел Шуре, но забеременеть у нее никак не получалось. Несколько дней Михаил сам не свой возвращался с работы, ничего не ел, первый ложился в постель лицом к бревенчатой стенке и как убитый засыпал до утра.

– Да что с тобой? – спросила, наконец, Шура.

– Я был у врача, он сказал, что у меня все в норме. Пожалуйста, сходи теперь ты…

– Я уже там была… Разве недостаточно нам одной Люды?

– Что сказал врач! – неожиданно за все годы знакомства и жизни закричал Михаил.

– Мог бы послушать меня спокойно? Я люблю тебя и очень тебе благодарна, у нас растет счастливая и умная дочь. В 44-ом, до того как мы встретились я имела неосторожность… Все, я больше не могу говорить, – и она заплакала.

– Говори! Все говори мне! Я все хочу знать! – кричал Михаил.

– В 44-ом одна бабка плохо сделала мне аборт деревянной ложкой и йодом. Врач сказал, что все сожжено. Я долго тогда проболела, а, оправившись, и думать про это забыла. Я, правда, не знала ничего, правда, Миша…

– Ты больше у меня из дому шагу не выйдешь! Я не разведусь с тобой, нет! Но жить мы теперь будем просто! Как неплохие друзья! Ты больше не имеешь для меня ни значения, ни веса! – не мог остановиться Михаил, и фразу за фразой швырял в лицо плачущей Шуре.

Он сам стал водить Людмилу в школу, сам встречать ее, непонятным образом совмещая это с работой. По выходным они все также отправлялись гулять, но без матери. И всякий раз, когда Шура оставалась дома одна, дверь с силой захлопывалась, и Михаил поворачивал в замке большой бородастый ключ.

– Ни значения! Ни веса! – продолжало звенеть в Шуриных ушах, как только переставали дрожать стены и стекла.

От горечи и обиды ей становилось вдруг так легко на душе, что, оттолкнувшись ногами от пола, она начинала летать по избе, заглядывая в самые укромные уголки и ни о чем не думала. Кружилась она над трюмо и кроватью в спальне, над учебниками, разложенными в детской на низком столике, кружилась над печкой в кухне и вокруг погашенной электрической лампы, свисающей с потолка, останавливалась ненадолго в углу около самодельной фамильной иконы, пока не подлетала к часам, которые напоминали ей, что через час Михаил с Людмилой должны вернуться, а прошло уже два. Значение и вес вновь наполняли ее и, отделавшись небольшими синяками на коленках, поднималась она уже с пола и принималась за работу по дому.

Прошла пара месяцев молчаливого бойкота, заточения и раздельного сна. И вот одним ясным осенним утром, когда воздух был свеж, а запах облетевших листьев заставлял трезветь замученный летним зноем мозг, Михаил, уходя на работу, положил связку ключей на стол и вышел, оставив дверь открытою настежь. Потихоньку Шура стала выходить на улицу, но еще опасаясь подвоха. Прошло еще несколько дней, когда Михаил рано вернулся с работы, Шура спала. Он беззвучно разделся и юркнул с нею рядом под одеяло. Она проснулась, молча обняла его. Он обнял ее. Так полежали они в раздумье с минуту, по истечении которой будто снова что-то щелкнуло в Михаиле. Верхом он вскочил на проснувшуюся жену и наотмашь стал бить ее кулаками, пока с улицы в спальню в одежде с портфелем не вбежала Людмила и не оттащила его. И на сей раз, в доме уже не на шутку надолго воцарилась всеобщая тишина. Это происшествие с разными последствиями повторялось еще неоднократно, пока Шура не собралась и не пошла к деревенской бабке, которую посоветовали ей сочувствующие соседи. Матрена взяла ночь на размышления, а наутро, когда Шура заявилась к ней вновь, сообщила: