Шулер

Я видела фотографии дорогих мне людей, слышала, как незнакомцы спорили о том, кто из моей семьи и друзей мёртв, а кто является сообщником, бежавшим от властей. Хоть мне и не хотелось, но я слушала, пока мой мозг не вскипал. Я сидела на корточках в уборных отелей, чтобы спрятаться от новостей, ревущих в прилегающих комнатах. Я зажимала руками уши, считая кафельную плитку, пока разведчики колотили в дверь, пытаясь добиться, чтобы я их впустила.

Я всюду путешествовала в безликом облаке видящих.

Они приносили мне парики, наматывали мне на голову платки, вручали наушники, средства для макияжа, разные наборы лицевых протезов, контактные линзы. Они заставляли меня кушать, поили снотворным, когда я не спала в конструкциях, в которые мы то входили, то выходили. Они закидывали меня в фургоны, машины, поезда, перевозили меня каждые несколько дней, отчитывали меня, когда я слишком много пила или стояла рядом с открытыми окнами.

Я смотрела на пейзажи разных городов, на незнакомые земли через окна того транспортного средства, в которое они меня запихивали. Мы путешествовали, кажется, без остановок целыми днями, и я не могла спать, едва могла сказать, где нахожусь.

Теперь они обращались со мной иначе. Во всяком случае, все кроме Чандрэ. Вопреки попыткам сохранить меня в живых, большинство видящих, кажется, боялось меня. Это была благоговейная разновидность страха - словно они видели на моем лице отражение конца света, но ни один из них не подходил слишком близко.

Я держалась за счёт того, что спала при каждой возможности, и давайте посмотрим правде в лицо... за счёт огромных количеств алкоголя.

На протяжении всего этого времени показывали новости.

Какой-то культ начал мне поклоняться. Последователи культа запросили эфирное время в новостной сети Соединённых Штатов и получили отказ из-за моего статуса террориста, что вызвало волну сенсационных заголовков и в поддержку, и против такого решения. Состоялись протесты. Случилось по меньшей мере три настоящих бунта. Самый крупный произошёл в Лос-Анджелесе, в основном между христианами и человеческими Третьими Миферами.

Невинные видящие тоже оказались втянуты. Я видела фотографии молодой девушки-видящей, которую избивали трубами и электрошокерами. Репортёры с сожалением квохтали по этому поводу, но никто не отложил свои камеры, чтобы остановить мужчин, которые это делали - мужчин, которые никогда не смогли бы позволить себе видящую, даже на несколько часов.

Распространились слухи о том, что я Мост.

В новостных лентах чёрного рынка имелись целые сайты, посвящённые мне и Ревику. Человеческие женщины любили Ревика, особенно после того, как раскрылась информация о нашем браке.

Казалось, не имело значения, что он умер.

Человеческие власти уже обсуждали права на мои телекинетические «способности». Соединённые Штаты и Китай доминировали в этих обсуждениях, но Россия, Германия, Англия и Япония соревновались за право присутствовать за столом переговоров, прятались за личиной научного интереса. Пошли спекуляции, что я забеременела от Ревика до его смерти. Распространились слухи о телекинезе, о том, что меня где-то видели - и все это лишь участилось после того, как Мировой Суд официально обвинил меня в потоплении круизного судна «Исследователь». Люди, потерявшие близких в бомбёжке, назначали награду за мою голову, желая моей смерти.

Новостные передачи кормились истерией, раздували её.

Все больше людей числились пропавшими.

Один из них - мой брат, Джон. А ещё Касс, которую я знала почти так же долго, как и Джона.

Мы с Касс вместе пешком под стол ходили, пока мама Касс работала, а её отец пил. К старшим классам Касс обзавелась своей полкой в моем шкафу. Каждый год она дважды отмечала все праздники - один раз у меня дома, а потом со своей мамой, папой и нищебродским дядюшкой Фэном.

Я вообще не могла думать о том, что Джон пропал.

Когда два последних члена моей семьи пропали, мне уже было все равно, что обо мне подумает мир.

Миновали недели. Время тянулось.

Я ждала сна. Я жаждала его, но когда сон приходил, это не помогало.

Я не могу дотянуться до него, как бы часто он ни просил. Просьбы причиняют боль сильнее любой другой боли, и теперь я ощущаю его по кускам - любовь, скорбь, печаль, надежда, отчаяние. Эти его слои бесконечны. И все же в некотором отношении они просты.

И все же он не ощущается живым.

Я знаю, что он не жив. Мой разум борется с этим знанием, спорит с ним.

Цифры не оставляют меня в покое.

Они отделены от него, но каким-то образом связаны. Мне снится мой отец, инженер. Он шутит, что цифры - это наш секретный язык, чтобы мы могли говорить друг с другом посредством кода. Они - мантра аутиста, сломанная песня, которую я не могу выкинуть из головы.

«…17, 10, 42, 12, 1, 57, 12, 20, 332, 178, 12, 102, 9, 13, 15, 2, 2, 2…»

***

Я в каком-то другом месте.

Я никогда не бывала здесь прежде, но оно словно ощущается знакомым или, может, просто близко по ощущениям к местам, которые я узнаю. После чистых, живописных городов, гор и шато, в которых мы провели последние несколько недель в Европе, шероховатость этого нового места странно приятна.

Мы месяцами путешествовали по сельской местности. Мы останавливались в нескольких безопасных домах видящих, чтобы поспать. Церкви, склады, отели, мечети, винодельня среди холмов, разбомблённый еврейский храм. Я говорила себе, что не знаю, что хуже: ночи, когда я не могла спать, или необходимость страдать от снов и боли, когда мне удавалось заснуть.

Но это тоже была ложь.

Я скучала по нему к тому времени, когда мы добирались к следующей конструкции, к тому времени, когда я снова могла видеть сны. Я скучала по нему, искала его, а когда я находила его, мы...

Здесь было грязно, громко, красочно, жарко, бедно, людно.

Я шла по пыльной улице, где куча разноцветного мусора покрывала открытую решётку канализационного люка, которая воняла уже в семь утра. Храм, увешанный мигающими рождественскими гирляндами и золотой фольгой, стоял в промежутке между зданиями; на нем обезьяний бог скакал среди цветов и веток фруктов, покрытых жужжащими мухами. Карамельного цвета корова стояла и жевала груду гниющей зелени, картонных яичных контейнеров и куриных костей.

Когда я помедлила, чтобы похлопать её по боку, она не подняла взгляд.

Большую часть моего лица скрывала тонкая кремовая ткань, но я все равно кивнула монаху в красных одеяниях, когда тот прошёл по улице в солнцезащитных очках и с эспрессо в руке. Я ощущала странное удовлетворение от ужасных запахов человеческих экскрементов, пота, гнилых арбузов и мяса, кишащего опарышами. Даже с вонью, медленно нагревавшейся на утреннем солнце, по какой-то причине я чувствовала, что почти могу дышать здесь.