Шутка обэриута

Но расставаясь с подзорной трубой, Бердников дивился нарочитой своей растерянности, заглядывал в зеркало, не в большое, обрамлённое бронзой зеркало, где жарко пылало солнце или занимался закат, а в осколок зеркала, под полкой с черепом…

Это ли не абсурд, – осколок рваной конфигурации у монументально-роскошного, в локонах бронзы, зеркала?

Нелюдимый философ нуждался в отражениях, изменчивых и «неправильных», зависимых от конфигурации отражателя?

Осколок себя самого в рваном зазеркалье, – выразитель невероятного?

Беззвучно шевелил губами, силясь нечто сокровенное прошептать, лишался голоса или вообще дара речи, но… голос прорезался, задорный:

Слон купается фурчаДержит хоботом мирыВолки бродят у ручьяВ окна лазают воры

Итак, вернусь из причудливого, будто потустороннего, мира Бердникова, к себе, грешному: я, решившийся на финальную точку и избавленный от мытарств сочинительства, не мог, однако, вдохнуть полной грудью; неприкаянный, застревал в тревогах между романами, завершённым, где все слова мне казались лишними, и ещё не начатым, но, мнилось, исстрадавшимся от дефицита слов, как если бы я обречён был на немоту; итак, господа хорошие, любите и жалуйте, – Сизиф без камня.

«Дальше-то, дальше, что»? – торопит Савинер; сдвигаю звуковую дорожку, – и вижу, – да, вижу! – Иосиф Григорьевич медленно, разминая ноги, прохаживается вдоль стола, забавно, стол круглый, Савинер прохаживается по дуге.

Прислушиваюсь: гул, шорохи.

Прохаживаясь, Савинер покачивает головой; диалог тоже запускается по кругу, делаясь всё загадочней.

– «Художник – Сизиф, оба пытаются обмануть смерть, да? Но что поднимает на борьбу с силой тяжести, с косным камнем»?

– «Повторю: одержимость, которая и сам камень, и закатывание его в гору, превращает в метафору».

– «Что питает одержимость»?

– «Warheit».

– «Динамизм истины – импульс физическому усилию?

– «И – беспокойству: заводному, толкающему».

– «Но вкатывается камень в гору ради чего? – Савинер откашливается, – какой приз ждёт Сизифа на метафорическом пике?

– «Совершенство».

– «Постигаемое и достигаемое»?

– «Нет»!

– «Противоречие»?

– «Неустранимое противоречие феноменологии: грёзы замкнутости и открытость всем ветрам, – не бойтесь совершенства, недостижимого».

– «Сизиф – язычник из мифологической вечности-бесконечности, каково ему, занесённому в христианскую эру, толкать в гору камень»?

– «Тем горше ему, не верящему в царство небесное, упёршемуся в смертность свою, толкать камень».

– «Вдохновение не поможет»?

Бердников подошёл к окну?

– «О, вдохновение вознесёт Сизифа за облака, но как поднять в небо камень?» – смех.

Бердников, у окна?

– «Поскольку у нас вечер взятых с потолка утверждений, не исключаю, что вдохновение, испытанный противовес безверию, на краткий срок избавляет от бытийного ужаса, неустранимого, как сама смерть».

Что имел в виду?

– «Уже не смешно. И – темно».

– «Павел, проясни главную цель искусства».

– «Главную? Цель раздваивается и обнимает душу. На индивидуальной шкале времени искусство ведь опережает рождение, краткое случайное явление на свет божий, и продлевается после смерти, во тьму безмерной поглощающей вечности. Искусство – это образная компенсация за двойное небытие, за две тьмы, «до» и «после».

Чтобы усилить сказанное иносказанием, Бердников декламирует, всматриваясь в ночь, пробитую тусклыми огнями на другом берегу Фонтанки:

Я с завистью гляжу на зверя,ни мыслям, ни делам не веря,бороться нет причины.Мы всё воспримем как паденье,и день, и тень, и сновиденье,и даже музыки гуденьене избежит пучины.В морском прибое беспокойном,в песке пустынном и нестройноми в женском теле непристойномотрады не нашли мы.Беспечную забыли трезвость,воспели смерть, воспели мерзость,воспоминанье мним как дерзость,за то мы и палимы.

Стоило ли…?

Звуковая дорожка движется, текут слова, покорные пронзительной ритмике; Бердников всё ещё у окна?

Где лес глядит в полей просторы,в ночей неслышные уборы,а мы глядим в окно без шторына свет звезды бездушной,в пустом сомненье сердце прячем,а в ночь не спим, томимся, плачем,мы ничего почти не значим,мы жизни ждём послушной.

Так стоило ли…?

Могла ли возродиться страсть к чтению сложных книг, к раздумьям о чём-то избранном как – обо всём?

Запутался, запутался, запутался…

Я готов был переформулировать наивный вопрос, приподымая собственную роль в драме желанного возрождения, однако, поморщившись, ибо драма сия мало кого могла тронуть, ставил себя на место. И нагружал ладонь выношенной со всеми ей вменёнными муками новой книгой с моим именем на обложке, укалывавшим, – где Warheit, где? – глаза, а на другую ладонь, (на другую чашу весов), с тяжёлым сердцем взгромождал всё то, несделанное, что мог бы сделать, если бы упорно занимался чем-то полезным, а не валял дурака…

Да, да, – твердил, – мысль изречённая есть ложь, маята моя – от боязни лжи, спасительной боязни; зачем плодить ложь, изрекая мысли, записывая…

Нет, нет, – правда ли, ложь вовсе не текстом, а контекстом опознаются, постыдно было бы спасаться бегством от какого-никакого призвания, да и от потешных мук своих куда убежишь? – вспоминая о Сизифе, о вечном и монотонном подвиге закатывания в гору камня, вспоминал, конечно, не только Бердникова и его собеседников, но и Альбера Камю, трактовку античного мифа, что там? – «Человек – извечная жертва своих же истин. Однажды признав их, он уже не в состоянии от них отделаться». И далее, – «Человек без надежды, осознав себя таковым, более не принадлежит будущему. Это в порядке вещей. Но в равной мере ему и свойственны попытки вырваться из той вселенной неверия и абсурда, творцом которой он является. Всё предшествующее обретает смысл только в свете данного парадокса…». Да, цель жизни в мире абсурда – не прожить жизнь лучше (?), а пережить-одолеть как можно больше разного в ней, вот-вот, выудил точную цитату, являющую квинтэссенцию смысла: «нет зрелища прекраснее, чем борьба интеллекта с превосходящей его реальностью».

Роман – арена такой борьбы?

Незримой борьбы всех со всеми: борются придуманные персонажи и натуральные (живые) люди, выстрадавшие (не подозревая об этом) роли прототипов, борются идеи, образы, пропорциональные соотношения глав, разделов, абзацев, строк… борются демоны, изводящие автора.

В тотальной многовекторной борьбе есть смысл, одолевающий абсурд смысл, есть, есть…

И – я вырывался из пут безверия, втягивался в борьбу абстракций с реальностью, – догадывался, куда мне бежать, ибо больше бежать было некуда: к ненаписанному роману, последнему, если на него, конечно, хватит дыхания.