Схватка
Шрифт:
— Все знаю, получил телефонограмму. А этого следовало ждать. — Он кивнул на пожарище. — Да ведь говорится: один подлец сто честных обхитрит. Ладно, все обошлось.
— Николай погиб… и любовь его — тоже.
Сердечкин остановился, некоторое время молчал, опустив голову.
— Дети у нее остались?
— Двое.
— Постараемся помочь. Да, вот тебе и война кончилась…
…Они пошли к Андрею. Гость, не раздеваясь, присел на табурет. Темное, в белых лучах морщин, скуластое лицо Сердечкина, казалось, хранило легкую грусть, он поднял глаза, в них словно бы промелькнула тень неловкости.
— Ну,
«Вот оно. Или еще не все?»
— А полк получил задание — рейд по следам Ковпака, до Карпат. Очистить землю от этой нечисти…
Он уже сообразил, в чем дело, машинально кивал.
— Сам понимаешь, не до прошений было насчет твоей демобилизации, не тот момент. А чего спешить, молодой, у тебя в запасе вечность.
— И даже бессмертие.
— Как у будущего литератора…
Рассмеялись невесело.
— Но ты помни. Если ты свои литературные иллюзии не бросишь… Словом, станет туго, приму в любое время, работать будешь и учиться. Заочно, Все-таки профессия в руках. Как?
— Мне надо в больницу. К Стефе.
— Конечно, само собой… Я тебя не задерживаю.
Вряд ли он знал о несчастье со Стефой. А может, и знал. А за окном разливались гармоники, трескучие девчоночьи голоса частили наперебой.
— Ну, попрощаемся.
Они обнялись.
— Значит, к вечеру и выезжай прямо в Ровно. Там на въезде будет наш регулировщик, покажет штаб. Получишь приказ.
— Ясно…
Они еще немного посидели, молча, без слов. Наконец Сердечкин поднялся.
— Бывай здоров.
За Сердечкиным хлопнула дверь. «Теперь к Стефе, потом попрощаться с Юрой, похоронить Николая».
В больнице все та же белобатистовая нянька, видимо успев разузнать, кто он и к кому приходил, встретила его льстивой озабоченностью.
— То ж Стефочка, голубочка наша, вже дома. Ага… Плечо у гипсе, и врач будэ заходить, в палате теснота, а дома ж уход. Отпустили, ага…
Не дослушав, он зашагал обратно к баракам. Теперь, когда опасность миновала, схлынул страх за Стефку, к нему вернулось уже знакомое, мучившее все последние дни ощущение притухшей боли, обида, осуждение. Он не мог простить ей безволия, какой-то овечьей покорности судьбе, обернувшейся бедой. Вот тебе и урок…
«А тебе… — точно жалом кольнуло изнутри. Вонзилось, уже без поблажки. — Степин оппонент, аналитик доморощенный. Сам-то не виноват в том, что произошло? Ах ты мыслящая натура, великодушный прохиндей».
Он почувствовал, как взялись жаром обдутые морозом щеки.
«Как же ты не разглядел за этим открытым свободомыслием врага? Но ведь он был искренен, вот что сбило с толку. Он попросту был слеп в своих откровениях! Ах ты боже мой, он искал истину, этот Волчонок, искал свою правду. Но цена ей — столько крови и страданий! И разве не стоит за нею обычный инстинкт собственника, зверя. Стало быть, нужно драться,
сжав зубы, драться насмерть. И никуда от этого не уйдешь. Так просто…»Все смешалось, перепуталось в душе. И как тогда, у схрона, в рассветных сумерках, пронзенных вскриком чужой женщины, матери, обожгло болью невозвратимой потери. Что-то отмирало в нем, уходило с болью навсегда.
Он даже остановился на миг, точно его ткнули в грудь. И, уже отдышавшись, со слабой, затеплившейся надеждой подумал о Стефке.
И по мере того как он приближался к обитым дерюгой знакомым дверям, тихая нежность робко входила в сердце, он не знал, что скажет Стефке. Может быть, просто возьмет ее за руку, посмотрит в глаза, погладит каштановую челочку. В нем проснулось странное, дотоле незнакомое чувство к ней, точно к обиженному ребенку, смутное, властное, наполнявшее все его существо болючей, неизбывной жалостью, которая требовала выхода.
Дверь отворилась без скрипа.
Пани Барбара, в стареньком капоте, обвисшем на костлявых плечах, возилась у печной загнетки. Подняла голову, и он, как всегда не выдержав ее взгляда, отвел глаза, уловив предупреждающий жест — стиснутые на груди сухие, в чешуйчатой коже кулачки ее задрожали.
— Спит! — Пани Барбара отчужденно затопталась посреди кухни. — Проше вас, бардзо проше!
Он понял, о чем она просит, но стоял упрямо как вкопанный, уже в упор глядя в ее приоткрытый, тронутый жутковато-неуместной усмешкой подкрашенный рот.
Она никогда не благоволила к нему, ее вполне понятное беспокойство вызывало ответную неприязнь, к которой сейчас подмешивалось легкое сожаление.
Вдруг, словно бы решившись, она поставила ему стул, сама села напротив и сомкнула губы, отчего скуластое лицо ее приобрело печально-сумрачное выражение, и только руки, слегка подрагивавшие на столе, выдавали волнение.
— Не тшеба ее волновать, — сказала она, — нехай поправляется… — У него все замерло внутри от этой нелепой просьбы, похожей на приказ. — Хватит ей, хватит, годи! — Голос ее взвинтился. — До яких же пор! — И вдруг всхлипнула, промокнув передником сухие, блестящие глаза.
— О чем вы?..
— О том, о том, годи! Я сказала. Все!
— Пани Барбара, а ведь вы портите ей жизнь, мало вам…
— Мало или много — сами разберемся. Через месенц пуйде зе Львова новый эшелон, выправим визу, и довидзення.
— А если…
Ему хотелось завыть в голос, бросить в это изможденное годами пустых ожиданий, злое, страдающее лицо женщины, упорно живущей призрачной своей надеждой: «А если мы любим друг друга?!» Но он только смог прошептать:
— Поймите, я нужен ей!
— Тихо! Тихо, — промолвила она отрешенно. — Человек боле… Спит! Спит мое дите, и вы не кричите, не кричите… вы!
— Да вы послушайте… — У него мелькнула дикая мысль признаться, что они были близки, породнились.
— Э, — отмахнулась она ладошкой, не отрывая локоть от стола. — Знаем…
— Что вы знаете?!
— Вшистко! Когда любят — женятся. Семья… как у людей, а мы так не привычные…
— Так я готов, только мы вечером выступаем в рейд…
— Рейд… дурейд… Там нову паненку и знайдете, а ее мне на руках зоставите, да еще с дитем? А вас ищи-свищи.